Над затихшей площадью звонко разносился голос молодого бирюча, объявляющего великокняжеский указ о том, как следует воеводам поступать с государевыми ворами. Указ этот освобождал Владимира от судейских забот, ибо воры схвачены за руку, но теперь указ нелишне напомнить. Когда смолк бирюч, толпа устремила взоры на князя, колодники опустили головы. Он поднял руку.
- Слушай меня, народ! Те, которые в час беды грабят соплеменников, не заслуживают милости. Только ради славной вести о новом побитии ханских войск на стенах Москвы я милую этих воров.
По толпе покатился ропот. Колодники подняли головы, у купца подламывались ноги.
- Я милую их! Все они будут повешены. Но пусть ни один затаившийся вор не надеется, што и он отделается так же легко. - Князь повернулся к начальнику стражи, приказал: - Исполняй!
…За три минувших после того дня в городе и окрестностях - ни одного разбоя, в войске - ни единой жалобы. Волочане говорили: "Коли у князя Храброго виселица - милость, что же тогда у него немилость?"
В тот день Владимир затемно возвращался из воинского лагеря, стоящего на поле, у слиянии Ламы и Городенки. Похожая на початый калач луна светила довольно ярко, и в ее свете городская стена над раскатом, облитая глиной, угловатая воротная башня казались побеленными желто-синей известкой. На полотне стены четко, страшно чернели тени повешенных перед воротами купца Брюханова и бывшего сотского. Разбойники висели в городе - от московских до ржевских ворот. Всякие люди теперь набиваются в Волок - пусть смотрят и думают. Из-за этих негодяев и жену с сыном не приласкал - страшно, невозможно касаться женщин и детей, когда отдаешь приказы о казнях. В Торжке им будет спокойно. Там помнят, что именно Москва семь лет назад вернула этому городу вольности, отнятые тверским князем, заставила Михаила Александровича освободить захваченных в Торжке людей, возвратить имущество горожан, церковные колокола, книги и сосуды, вывезенные в Тверь.
Миновали ворота. Город уже спал. Неожиданно позади раздались громкие крики - кто-то требовал от воротников впустить в крепость, к самому князю.
- Узнай, што там, - приказал Владимир своему сотскому, останавливая коня. Голоса за стеной не утихали.
От ворот лунной улицей мчался сотский.
- Государь!.. Москва!.. Москва пала - Орда в Кремле!
Казалось, весть о разгроме московской столицы разносят птицы и ветер - в два-три дня она облетела великое княжество, переметнулась в смоленские, тверские, новгородские, нижегородские и рязанские земли, везде с одинаковой силой потрясая людей. До той поры шли разговоры, будто Тохтамыш воюет лишь с Донским, иных земель не зорит и, усмирив Димитрия, уйдет восвояси. Кое-кто со злорадством следил за метаниями Донского, врасплох застигнутого ордынским нашествием, прикидывал, как бы чего выгадать от падения высоко взлетевшего москвитянина. В легкую победу Тохтамыша, однако, мало кто верил - на памяти свежа была Непрядва, и сам воровской набег хана показывал, что он боится Донского. Москва, притянувшая к себе ордынские тумены, казалась зачарованной твердыней, которая хотя и опасна ближним соседям, зато связывает разбойную Орду по рукам. В землях, лежащих к северу от Москвы, многие, попрятав да сложив на телеги что поценнее, выжидали, сидя дома. Под стяги Донского и Храброго, не очень спеша, стекались люди служилые, кому и положено было, да еще лихие охотники, ищущие себе чести и княжеских наград. И вдруг - оглушающая весть: Москвы нет, на ее месте - закоптелые руины да мертвые тела. Защитная твердыня рухнула, растаяла волшебная сила, сковавшая железными цепями лапы Орды, и эти цепкие, безжалостные лапы теперь свободны. Те, кто сочувствовал Москве, пережили то, что переживает воин, видя, как падает подрубленное знамя. Великородные враги Донского еще могли рассчитывать на свои тайные договоры с ханом, но их подданные, наученные долгим опытом, знали: пощады не будет. Города и селения уйдут в золу, кровавое иго с новой силой стянет шею и смерда, и посадского, и боярина, и удельного князя. Русские люди лишь теперь, кажется, поняли, что такое Москва для них и для всей Руси после Куликовской победы. И вышло так, что не в час своей славы, а в час тягчайшей беды Москва в народном сознании окончательно стала тем, чем издревле стремились стать многие русские города - единственной столицей Руси. Народившаяся великая Русь ощутила свое сердце, когда враг ударил в него мечом. И народ не поверил, что Москвы нет. Она жила и сзывала русских людей знаменами Донского и Храброго - на правую битву за спасение единой родины. Камни сгоревшего Кремля, обагренные кровью его защитников, накалили тысячи живых сердец. По городам и селам Руси загремел набат, и, как в дни Мамаева нашествия, каждый, способный держать топор и копье, становился в строй охотников. Люди не теряли часа. Там, где отряды ополченцев проходили через селения, мужики и парни, едва обняв близких: "Вы уж как-нибудь перебедуйте, родные!" - накидывали на плечи зипуны, хватали оружие, вливались в неудержимые человеческие потоки к местам сбора. Поднялась не только московская земля - поднимались смоляне, брянцы, новгородцы, люди окраинных земель Твери, Нижнего Новгорода и Рязани. Ордынские тумены, выступившие на север и запад, шли по пустой земле. Разграбив покинутый жителями Дмитров, отряды Батарбека и Шихомата устремились к Переславлю-Залесскому. Невысокие валы и деревянные стены городка не могли остановить многочисленных врагов, а в городе оставалась лишь небольшая стража из стариков и отроков, и все же конные дозоры переславцев обнаружили движение степняков вовремя. Сотни горожан устремились к берегу Плещеева озера. Когда ордынские сотни ворвались в Переславль, в нем не было ни одного человека, а посреди синей зыби озера маячил плавучий город. Обозленный темник велел выжечь городок дотла и повел войско на Юрьев, рассчитывая затем поживиться в Суздале и Владимире. Ему стало известно: казанцы этих городов не тронули. В последнее время они всячески избегали военных столкновений с русскими княжествами.
Больше недели Владимир почти не смыкал глаз - высылал дозоры и сторожи, расспрашивал прибывающих охотников, выезжал в лесные лагеря, проверял работы по расширению крепостного рва и ремонт навесов над стенами, смотрел новые тысячи ратников, вливающиеся в полк. Уже пятнадцать тысяч конных и пеших было в строю, а люди шли валом. Иссякали запасы оружия, пришлось собирать кузнецов, бронников, кричников, обеспечивать их снастью. "Лишних" людей старались выпроваживать на Ржеву и Торжок, но это было непросто - вокруг Волока возникали целые поселения.
Владимир узнал главное: врагу удалось ворваться в Кремль не силой, но лишь коварством, через ханское клятвопреступление и предательство нижегородских княжат. Мертвых не корят, и все же как-то по-особому стало горько и обидно за москвитян, попавшихся на ханскую подлость
Теперь у него пятнадцать тысяч воинов, через три дня будет двадцать. Спасибо Новосильцу. Этот коренастый, русобородый, с ясными глазами окольничий почти не покидал своего шатра, не бегал по лагерю, не громыхал голосом, но каждый десятский, не говоря уж о тысяцких и полковых воеводах, чувствовал его хваткую руку. Окружив себя расторопными помощниками, он в своем шатре был связан тысячей нитей с войском, помнил каждый свой приказ, в определенный срок проверял исполнение, решительно смещая неслухов и нерадивых начальников, не считая при этом ни заслуг, ни рода. Его малое одобрение принималось как награда, самая легкая хула приводила в трепет. Как паук, раскинувший незримую сеть, он чувствовал вокруг всякое движение, его воля собирала разношерстные толпы прибывающих, разделяла их на десятки, сотни и тысячи, каждому определяя место, накрепко связывая всех ратным порядком, общим строем и общим котлом. Не обманул княжеских надежд и молодой дьяк Мещерин, ученик мудрейшего Внука. С его помощью Новосилец навел, учет в распределении оружия, коней и кормов, после чего прекратились жалобы и споры. Это Мещерин догадался вывезти из Москвы запасы сукна, холстов и овчины, собрал портных и шубников, засадил за работу. Владимир не представлял, как бы он теперь обходился без смекалки Мещерина - ведь тысячи людей приходили к нему в лохмотьях!