Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, быстро зашагал сквозь удушливый дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.
- Однако! - только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько разновеликих картечин, рубленных чурочкой, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, словно парящие над зеркалом реки, заговорил: - Тюфяки, што там, больше для испуга. Твоя же страховидина - не пустой гром. С нею не токмо на стенах - и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?
- Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить - и три сотни выдюжит. Да не таких еще запалов.
- Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?
Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода неожиданно спросил:
- Сколько тебе сроку надобно - десятка три таких изладить?
Пронька споткнулся, растерянно уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:
- Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.
- А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.
- Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить - чрез два управились бы.
- Тебе сразу пушечный двор подай! - Боброк усмехнулся. - Ты-то чего молчишь, сотский? - оборотился он к старшине оружейников.
- Да што скажу, государь? Дока не до пушечного двора и нет нужды в нем. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!
- А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь? - Боброк неожиданно обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как уверенно заговорил, Боброк не без удовольствия убедился, что угадал человека неглупого.
- Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил - и то ладно.
- Так ты душой за них? - колюче прищурился воевода.
- Наше ж оружье, городское. Вон в закатных странах кончилась у разбойных сеньоров волюшка над городами насильничать. Осыплют со стен ядрами каменными да каленым железом - рыцари, што воробьи от кошки, разлетаются. У нас рази своих грабежников мало? За милую душу пужанем!
- Ты-то откуда про закатные страны знаешь? С купцами, што ль, водишься?
Вавила замялся, Дронька, нахмурясь, незаметно сделал остерегающий жест.
- Чего язык прикусил? Коли тайна, пытать не стану.
- Да какая там тайна, государь! Был я полоняником в закатных странах, многое повидал. Сгинул бы на чужбине, да один добрый болгарин выкупил, после отпустил в Тану. А уж оттуда купцы-фряги вестником меня отослали в здешний торговый дом.
- Сослужил им службишку?
- Как сказать, государь? Было велено - и передал, штоб, значит, они почесть оказали Димитрию Ивановичу за победу его над Мамаем. Еще другое наказывали - то не по мне. Вот и нанялся к пушкарям. Да не ведаю, приняли фряги наказ танского консула аль нет. Грамотку-то ихнюю у меня отняли на порубежье…
Пронька делал Вавиле страшные глаза: чего мелешь, дурак, кто за язык тянет?
- Стой, стой! - Воевода наморщил лоб. - Грамотка, говоришь? Да ты не тот ли шатун, коего Ванька Бодец под замок засадил?
- Было, государь. - Вавила изумленно глянул на воеводу и тут же опустил глаза, сообразив: за ним тянется розыск в самой Москве. Дронька даже застонал от досады: доболтался! Теперь прощайся с таким-то работником!
- Как же ты здесь оказался? - Воевода продолжал хмурить высокий лоб под горностаевой шапкой.
- Не мог я, государь, стерпеть неправды - за чужую вину хотел боярин меня охолопить. А заступников где искать? Сам волостель - и суд, и расправа. Ну, выбрал я ночку потемнее, буран посердитее да и ушел.
Пушкари, замерев, ждали приговора. Им уже было ясно, что князь, главный воевода, мирволить беглому холопу не станет. Докажи-ка без серьезных свидетелей, что волостель был неправ! До Боброк, вдруг отмякнув лицом, проворчал:
- У него, вишь, заступников нет! Девицу-то свою забыл?
- Анюта?! Где ж она, государь?
- Почем я знаю? То зимой еще было. Она в доме сотского Тупика Васьки жила, при женке его сенной девкой… Видал я грамотку твою у князя Владимира - сам Ванька Бодец ее и привез. До фряги-то, экие змеи хитрющие! Ведь посылали к ним спросить: не являлся ли человек из Таны? Так божились, будто никаких вестников не бывало. А государю поднесли панцирь с золотой насечкой.
- Слава те, господи! - Вавила перекрестился. - Да они ж меня за свово приняли, а своих людишек фряги берегут в крепкой тайне.
- Знаем. До о том - после. Давай-ка, шатун, добавь еще с полгорсти зелья в пушку да набей железные жеребья. И откатите ее шагов на тридцать. Всяко обстрелять надо сию громыхалку, потом уж решим, сколько их делать.
Пушкари бросились исполнять приказ воеводы. Пронька толкнул Вавилу в бок:
- Твое счастье - на Боброка попал. Ну, брат, теперь тебе прямой путь в оружейную сотню. Да корма поставят, куны станешь получать. А поручительство дам хоть нынче.
Откатывая пушку, Вавила вдруг услышал, как воевода позвал одного из дружинников:
- Каримка! Сбегай в детинец, на двор князя Владимира. Сыщи там сотского Никифора, у него гостит Ванька Бодец. Бражничают небось, сукины дети, пользуясь отъездом князя. Как соберутся да начнут вспоминать - непременно им подай братину с медом. Вели Ваньке сей же час быть ко мне. А хмелем зашибло, такты не смотри, што боярин: за шиворот - и в реку, полощи, покуда не отрезвеет. С пьяной-то рожей он мне не надобен. Да не утопи, идол чугунный!
Приземистый, квадратный воин радостно закивал головой, скуластое лицо его расплылось в улыбке.
- Сполним, бачка-осудар! Кароший люди, зачем топить? Живой будит, чистый будит Ванька.
Воин свистнул, одна из лошадей, что паслись на лугу, подняла голову, рысью подбежала к хозяину. Каримка ловко взлетел в седло, дико гикнул, бешеным галопом помчался к низководному мосту, перекинутому через реку пониже Кремля.
- Вот змей! - ругнулся Афонька. - До смерти может напугать, чистый ордынец.
- Этот "ордынец" в сече Куликовской из самой свалки мурзу Мамаева живым уволок, и нукеры не отбили. За того мурзу, говорят, тыщу рублев выкупа отвалили.
- Эка загнул! С тыщей он небось гостем богатым сидел бы в лавке, а не мотался простым кметом в седле.
- Кому - поп с крестом, а кому - черт с хвостом. Того мурзу он свому воеводе подарил, за то и взят в дружину.
- Мало ли нынче татар на княжеской службе?
- Так оне при татарских князьях и состоят, а этот при государе…
Работая у пушки, Вавила с тревогой размышлял о том, что сулит ему встреча с боярином-обидчиком?
Меняя заряды, палили железом, свинцом, каменными ядрами. Боброк становился все задумчивее. Было уже очевидно, что новая пушка превосходит меткостью самую лучшую баллисту, не говоря о катапультах. К тому же ни баллиста, ни катапульта, ни порок не могли стрелять металлической сечкой, поражая сразу множество целей. Воевода хмурился от мысли, что лет через пятьдесят огнебойное оружие может превратить войны в сплошное смертоубийство, перед которым побледнеют все нынешние битвы, даже кровавая Куликовская сеча, свидетелем которой он был сам. Прежние машины войны служили только слабым подспорьем мощи человеческих рук, эти же новые пугали Боброка: он предугадывал, что на страде смерти они со временем превратят разум и руки людей в свой придаток. Заряди, наведи, запали - и пушка сама совершит страшное дело разрушения и убийства, совершит так же слепо, безжалостно, бестрепетно, как это делает стихия. Вот почему и Боброку-Волынскому не по душе огнебойное оружие. Но прав старшина: жить надо.