Тохтамыш приказал сделать общий привал, выбрав открытые холмы в междулесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Запретив устраивать всякие торжественные встречи, он до вечера объезжал тумены. От чувства вины перед Кутлабугой за неправый ночной гнев хан решил оказать честь темнику, разделив с ним ужин. К столу были позваны некоторые мурзы, а также старший сын Тохтамыша - царевич Зелени-Салтан, взятый в поход. Родившийся от первой жены хана, знатной княжны, чей род восходил к одному из сподвижников Повелителя Сильных, Зелени-Салтан по праву крови считался первым наследником трона, но сам Тохтамыш думал, что из его старшего способен выйти, может быть, неплохой сотник, еще лучше - десятник, но никак не правитель царства. Тщедушный, не по годам замкнутый и угрюмый, этот двадцатидвухлетний "принц крови" был и жесток не по возрасту. Нет, то не жестокость сокола, ястреба или тигра, которую Тохтамыш почитал. Когда царевичу не исполнилось еще и пятнадцати, отцу довелось увидеть, как сын со сверстниками, сынками мурз, травил собаками беглого раба-кипчака. Для царевича само подобное занятие позорно, однако отца ужаснул вид Зелени: скаля зубы, визжа и рыча, он прыгал в исступлении, словно сам хотел стать собакой и рвать человеческое мясо. То жестокость опьяневшего от крови волка или хорька. Тохтамыш нещадно отстегал сына плетью, но урок не пошел на пользу, - видно, тут не случайная вспышка кровожадности, а природное свойство его отпрыска, черта вырождения. Тохтамыш стал примечать: сына тянет к пастухам, когда они режут скот, на охоте он непременно сам старался вонзить нож в горло зверя, остановленного стрелой. В Самарканде, когда по приказу Тимура отрубали головы сотням мятежных узбеков, Зелени-Салтан, нарушив запрет отца, пошел на казнь и красовался в первых рядах жадной до зрелищ толпы. Сам Тимур сделал по этому поводу благосклонное замечание - владыке Мавверанахра нравилось, если мурзы и ханы посылали наследников посмотреть, как он расправляется с непокорными, - и Зелени-Салтану сошло его ослушание. Однако именно тогда Тохтамыш дал себе слово, что старший сын не будет его преемником, ибо царевичу не пристало наслаждаться убийствами, самолично резать головы, умываться кровью людей, смазывать их жиром свои раны, как то делал прежде Тимур - сын мелкого бека, когда-то промышлявший разбоем. Тохтамыш выбрал Акхозю, потому что тот рос нормальным юношей. С годами и Акхозя научится жестокости, без которой нельзя стать правителем царства, но не опустится до бессмысленной кровожадности волка и тем не погубит себя. Были у Тохтамыша и другие сыновья. Но двадцатилетний Керимбердей слишком завистлив, ленив и вспыльчив, Геремферден - слишком молод и похож на Керимбердея. Ближайшие наяны имеют тайный приказ хана: в случае его внезапной смерти на ордынский трон сажать Акхозю. Вероятно, жены Тохтамыша о чем-то догадывались, люто ненавидели Акхозю, и с десяти лет хан таскает его за собой во всех походах.
Перед ужином Тохтамыша разыскал начальник военной разведки Адаш и донес, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего города нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат - в дремучие леса по берегам Протвы. Тохтамыш позвал Адаша к ужину. Вечерний свет не проникал сквозь грубое полотно шатра, по углам в серебряных плошках горел топленый сурочий жир, попахивало копотью и норой. В походах Кутлабуга не был склонен к роскоши, в шатре его находились только скатерти с угощением и подушки. Хозяин сам разлил кумыс для гостей в деревянные узорные чаши и по древнему закону степи первым отпил несколько глотков из своей, показывая, что напиток его безвреден. Хан, держа в руке нетронутую чашу, вдруг спросил:
- Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?
Кутлабуга отвел взгляд:
- Я думаю… Я думаю, это объяснят тебе сами урусы.
- Что ты хочешь сказать? - Глаза хана заледенели. Зелени-Салтан, сидящий напротив темника, ощерился, как молодой волк, суженные глазки его скользили по жилистой шее Кутлабуги, словно он уже примеривался к ней с ножом или веревкой.
- Великий хан, мои воины поймали в лесу несколько городских мужиков. Они говорят: Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.
- Он что, враг князю?
- Я сначала тоже так подумал, но они крестились и уверяли: воевода только исполнил волю князя.
Тохтамыш не поверил. Со многим он встречался, но такого, чтобы люди сами сжигали свои жилища, даже и покидая их, прежде не видел. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.
- Почему они это сделали? Они ведь знают: мы никогда не поселяемся в их домах.
- Наверное, они не хотели ничего оставлять нам, - ответил Кутлабуга. - В покинутых жилищах что-то можно еще найти.
- А как думаешь ты, Зелени-Салтан? - Хан, отпив наконец из чаши, неожиданно оборотился к сыну. Тот оскалил в усмешке мелкие зубы:
- Темник ищет на войне добычи, я ищу силы и радости, поэтому думаю по-другому. Урусы знали, что мы все равно сожжем город, они не оставили нам этой радости. Я им припомню!
Кутлабуга ухмыльнулся, спрятал лицо за опрокинутой в рот чашей. Он не упускал случая поиздеваться над глупостью старшего царевича, зная, что хан в наследники прочит другого. Но при отце смеяться над глупыми детьми опасно. Кутлабугу Зелени-Салтан ненавидел смертельно.
- А что думаешь ты, главный харабарчи Адаш?
- Повелитель, урусы хотят создать перед нами пустыню, где мы не найдем добычи и пищи. Таким образом они думают вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать.
В ханских глазах пробудился интерес, он задумался, потягивая напиток, посмотрел на тысячника Карачу. Тот еще десятником и сотником ходил в русские земли, зорил Нижний, Рязань, литовские городки.
- Я думаю, повелитель, сказанное здесь - истина, но не вся. Сжигая город, князь решил вызвать тревогу в своей земле. Ведь зарево горящего города ночью видно далеко.
Ели в молчании. Слуги неслышно входили, меняя блюда: за вареной бараниной последовал обильно политый маслом разварной рис; свежий овечий сыр, айран сменились копчеными языками; наконец, подали сладкий костный мозг жеребенка с жареным просом. Гости начали громко рыгать, и слуги внесли сладости: шербет, кусочки плавленого сахара, сушеный виноград, засахаренные орехи, семечки арбуза и дыни. Обильно лились в чаши кумыс, просяное пиво, сладкое легкое вино. Нетронуто стояли на скатертях кувшины с крепкой аракой. Хан любил видеть пьяных в своем застолье - это все знали, - но только в дни мира. Напиться допьяна в военном походе - все равно что совершить воинское преступление. Правда, наказание в этом случае было самым легким: пьяницу зашивали в мешок и бросали в воду, в то время как за трусость в бою, оставление поста, неповиновение начальнику, сообщение ложных сведений ломали хребет, вырезали сердце у живых и четвертовали. Но все же хлебать воду, сидя в мешке на дне какого-нибудь кишащего пиявками болота, не хотелось.
- Теперь я увидел: русы - беспощадный враг, - заговорил хан. - Видно, слухи об их добродушии преувеличены. Они сами подняли зажженный факел - пусть же на себя и пеняют.
Мурзы притихли, один Зелени-Салтан чавкал, жуя орехи.
- У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Пусть эту ночь они отдохнут, завтра же оставь на месте три тысячи, остальные рассыпь на сотни. То же сделает Кази-бей. Ваши сотни распространятся вокруг на два дневных перехода. Не пропускать ни одной деревни - выжигать дотла. Сейчас пора урожая, кормите коней зерном - не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне.
Как оголодалая в долгом пути саранча сплошной тучей налетает на цветущий край и, рассеиваясь серыми роями по хлебным нивам, пышным лугам, обильным садам и зеленым рощам, оставляет повсюду лишь мертвую, зараженную тленом и зловонием землю да остовы оголенных деревьев, так двенадцать тысяч хищных всадников Орды омертвили южные волости Великого Московского княжества, сжигая села, деревни и погосты, вытаптывая огороды и поля, полоня и убивая людей. Много десятилетий не знала московская земля столь опустошительных набегов врага. Рати Ольгерда, двенадцать лет назад подступавшие к московским стенам, проходили севернее, малонаселенными лесами. Они двигались кучно, узкой полосой, да и сама война, похожая на обычную княжескую усобицу, была не так беспощадна, память о ней повыветрилась. Грозный смысл ночного зарева над Серпуховом поняли далеко не все мирные селяне - деревянные городки, скученные в тесных стенах, выгорали часто, - и весть о появлении врага не везде опередила его отряды. В москвитянах уже не было старинного страха перед Ордой, как не было и той легкости, с которой рязанцы, нижегородцы, жители украинной Литвы бросали дома и поля при первой тревоге. Едкий дым и стаи воронья снова заклубились над русской землей. Снова скорбными трактами потянулись к Оке вереницы связанных волосяными веревками людей под бичами лохматых наездников. Снова на пепелищах выли ночами осиротелые собаки и осмелевшие волки выходили из урманов лизать кровь убитых, рвать бездомную скотину. Сытые вороны и коршуны лениво клевали глаза мертвых младенцев, стариков и старух, а на брошенных полях и огородах, в покинутых избах, клетях и сараях явились неисчислимые полчища серых крыс. Всюду, где появлялась Орда, она словно плодила ворон, крыс и волков.