Но мы часто встречались с Антонио — на улице мы с другими подростками играли в пятнашки, в палочку-стукалочку, собирались по вечерам у наших ворот, разговаривали. Наши римские друзья тоже очень интересовались Россией: что там надевают, что едят и, главное, какие песни там поют? Мы старались возможно подробнее ответить на все их вопросы, только вот насчет пения получился конфуз. Ни у одного из нас не было голоса, то есть, конечно, голос был, но как-то вовсе не приспособленный для пения. Я считала, например, что мой голос глух, невнятен, почему-то очень низок. К тому же он гнусаво тянул куда-то в сторону и фальшивил, несмотря на все мои старания направить его в правильное русло. Если я преодолевала пароксизм застенчивости и некоторое время что-то напевала, то голос крепчал и становился более уверенным. Саввка был решительнее, но Тин и Нина вообще не открывали рта. Присутствие Антонио еще больше сковывало меня, но постепенно, пользуясь милосердной темнотой, я осмелела, и мы с Саввкой довольно складным дуэтом выводили всякие «Очи черные», «Стеньку Разина», «То не ветер ветку клонит», «Ямщик, не гони лошадей», «Дремлют плакучие ивы», — одним словом все, что могли вспомнить. Нас очень подбадривало внимание итальянцев — они слушали, буквально не дыша, все наши рулады, и вскоре вся улица распевала «Очи черные». Эта бессмертная песня нравилась нашим друзьям больше всего. Я очень жалею, что тогда мы не знали замечательных украинских песен, которые своей певучестью и мелодией так похожи на итальянские, — они должны были бы понравиться. В свою очередь итальянцы с удовольствием пели свои народные песни, тогда слушали мы, тоже не дыша. Одна особенно глубоко трогала меня, наверное, тоже потому, что ее часто запевал Антонио:
так она начиналась. В переводе теряется звучность итальянских слов, все эти двойные «л» и «р», но и так в мелодии чувствуется широта, раздумье и величавая печаль, столь родственные русскому человеку:
Итальянцы страстно любили пение, буквально у всех был прекрасный музыкальный слух, и нас поражало, как хорошо знали они отечественную оперную музыку: они запросто напевали арии из «Тоски», «Паяцев», «Травиаты». Помню, однажды — дело было к вечеру, и жара начинала спадать — мы с Ниной, облокотившись на свои излюбленные подушечки, глядели на улицу. Из другого распахнутого окна высовывались Саввка с Типом. Вдруг издалека послышалось пение. Чей-то сильный необыкновенно красивый тенор виртуозно пел арию «Смейся, паяц!». Мы все разом насторожились и стали гадать: кто же из знаменитых теноров поет на этой пластинке? Неужели сам Карузо? Пение, однако, приближалось. Мы недоуменно переглянулись. Сзади к нам подошла мама.
— Это же Карузо, — сказала она, — разве не узнаете?
И вдруг мы увидели певца — из-за угла вышел на виа Роверето и слегка колеблющейся походкой зашагал по середине проезжей части обыкновенный рабочий, видимо каменщик. Наверное, он немного выпил и пел просто потому, что был в хорошем настроении. Пел от простой радости бытия. Но откуда эта виртуозность, этот прекрасно поставленный голос? Можно было подумать, что блуза каменщика маскировка, а на самом деле певец окончил консерваторию по классу вокала и гастролирует в миланской «Ла Скала». Но нет, поравнявшись с нашим домом, каменщик закончил знаменитую арию глухими рыданиями, а мы, не удержавшись, громко захлопали. К нашим аплодисментам присоединились и другие любители пения, — оказывается, в окнах и у ворот домов столпился народ со всей улицы. Каменщик остановился, взглянул на наши окна и, слегка покачнувшись, отвесил галантный поклон — грации этого поклона мог позавидовать сам д’Артаньян.
Вообще у всех итальянцев, даже самых простых и чуть ли не безграмотных, была какая-то врожденная элегантность движений, интеллигентность и тонкость всего облика. Когда по воскресеньям рабочий переодевался в праздничный костюм и фланировал по улицам, он ничуть не отличался от представителей более обеспеченной части общества.
Особенно были впечатлительны итальянцы к появлению на улице более или менее хорошенькой девушки или женщины.