Была еще одна винтовая лесенка, ведшая через короткую башенку-основание в пустотелый металлический шар, на котором воздвигнут гигантский золотой крест собора. В этом шаре могут, как сказано в «Бедекере», поместиться двадцать человек, и Саввка, конечно, полез туда; вернувшись, он объявил, что в шаре была несусветная жара, а смотреть некуда.
Выйдя на площадь, мы долго смотрели на грандиозное здание, на купол, казавшийся отсюда таким соразмерно-воздушным, на совсем незаметное основание шара, который блестящей бусинкой уже в самом небе поддерживал маленький золотой крестик. И подумать только, что в той бусинке помещается двадцать человек!
…Мама с Саввкой все еще не возвращались из Финляндии, Саша Черный с Марьей Ивановной давно уехали от нас, и мы оставались одни с бабушкой Анной Яковлевной и тетей Наташей в довольно-таки опостылевшем доме на виа Роверето. Все так же великолепно раскидывала свои перистые листья наша пальма во дворе, так же душно пахли цветущие олеандры, так же лиловы и ароматны были гроздья глициний на стене сарайчика, но все это стало привычным, обыденным. Мы мечтали о новом путешествии, пусть даже это путешествие должно нас привести в неведомую Чехословакию, которую и на карте-то мы не любили рассматривать. Уж очень уныла и однообразна была эта карта — ни тебе больших озер, ни морских заливов, ни уютно изрезанных островов… И название-то малопривлекательное: Чехия, Моравия и Силезия! Что мы о них знали? Только туманные сведения о том, что раньше эти земли входили в состав Австро-Венгерской империи, а после окончания первой мировой войны в 1918 году отделились и образовали самостоятельное государство Чехословакию. Мама решила переселиться туда под влиянием знакомых. По рассказам, жизнь в этой Чехословакии была налаженной и высококультурной — и, что особенно привлекло маму, там жило много русских эмигрантов, к которым власти хорошо относились. Университеты были полны русской молодежи, попавшей сюда из Константинополя, Болгарии, Югославии и получавшей государственную стипендию, а главное, в столице Чехословакии Праге была открыта русская гимназия с бесплатным обучением.
Мама собиралась ехать из Финляндии прямо в Чехословакию, а мы с помощью бабушки и тети Наташи должны были уложить вещи и ехать туда же, чтобы уже быть там к моменту маминого приезда. Весь план был детально разработан мамой и бабушкой. Мама устроила визы, списалась с некоторыми знакомыми, которые жили в деревне недалеко от Праги с малопривлекательным именем Мокропсы. Рядом с Мокропсами была другая деревня, называвшаяся тоже не особенно красиво — Вшенорами. В этих Вшенорах (Вшивых норах, как мы тотчас их окрестили) была нам уготовлена квартира. Мы должны были поступить в гимназию и жить в пансионе. Мы — это Тин и я. Нина и тетя Наташа будут жить во Вшенорах.
Время переезда из Рима в Чехословакию осталось туманным пятном в моей памяти, так как большую часть его я провела в постели, тяжело заболев малярией. Чтобы как-то сбить температуру, меня заворачивали в мокрые холодные простыни. Когда тетя Наташа вспоминала, какие темные круги были у меня под глазами, она всхлипывала и отворачивалась, и я понимала, что тогда она думала: я умру, как ее бедный мальчик Горик в то далекое, нереальное уже время, когда она была молодая, веселая, в белом платье жила в домике за обрывом, недалеко от нашего большого дома на Черной речке.
Болела я тяжело и очень долго, со странными бредовыми видениями, которые возникали в пылающей от жара голове с такой отчетливостью, настолько реально, что я невольно поражаюсь — моя ли фантазия смогла породить их? Или действительно прав Гойя, утверждая, что «сон разума порождает чудовищ»? «Сон разума»… Нет, то не был сон, так как мой разум, возбужденный, разгоряченный страшным жаром, силой воображения вознесся к той непостижимо высокой грани между жизнью и смертью, откуда видно все — и тщета и суетность всего земного, и величие вечности, и ослепительный свет познания добра и зла.
Выздоровление мое было длительным и тягучим. Дни шли, неестественное лихорадочное возбуждение сменилось апатией, слабость сковала тело. Я безучастно лежала в постели, глядя в потолок, где вместо видений видела лишь давно изученные пятна и трещину, напоминающую течение реки Нила и теперь казавшуюся мне отвратительной. В зеркало мне расхотелось смотреться — щеки впали, живой румянец исчез, глаза потухли. Есть мне давали все те же рисовые и манные каши, политые малиновым сиропом; вкус этого сиропа до сих пор ассоциируется у меня с болезнью и надоевшим лежанием в постели — до чего же он тошнотворно сладок!
А время нашего отъезда близилось. Тетя Наташа, бабенька, тетя Толя, даже Тин и Нина были включены в хлопоты, с ним связанные. Они пробегали с озабоченным видом мимо моей постели, и мне было обидно, что они не уделяют мне прежнего внимания. Наконец мне позволили встать, и я как сонная муха слонялась по комнате, часто присаживалась от слабости то на стул, то на кровать. Однако через неделю я уже спускалась, держась за перила, по нашей деревянной лестнице на первый этаж и была признана наконец окончательно выздоровевшей.