Загородный поезд, в котором мы наконец очутились, совсем не походил на роскошные заграничные курьерские поезда, в которых мы привыкли ездить. Короткие вагончики с узкими окнами, деревянными площадками и с жесткими желтыми скамьями. На одних вагонах было написано «куржацы», на других — «некуржацы». Мы было сунулись в «куржацы», но там стеной стоял удушливый дым от папирос и трубок, которые курили меланхоличные деды.
Нам пришлось уйти к «некуржацам» — хоть там и был приятный свежий воздух, но все места заняты женщинами с детьми, бабками в платках с помпончиками, на полках громоздились сумки, корзины и прочий багаж.
Через каждые пять минут поезд останавливался, бесконечно хлопали двери, толкались выходившие люди… Наконец наш провожатый сказал нам, чтобы мы приготовились: Вшеноры только полустанок и надо торопиться, чтобы успеть выйти.
Поезд останавливается, и мы поспешно слезаем — ни платформы, ни здания станции нет. Есть длинная, плотно убитая ногами земляная насыпь, нечто вроде дорожки вдоль рельсов. Почти на каждой подножке вагонов стоят кондуктора с желтыми фонарями в руках. Кондуктора хором кричат:
— Дале! — и поезд медленно проходит мимо нас, освещая своими окнами нашу унылую группу.
Вот прошел последний вагон, и все погрузилось в кромешную тьму. Гуськом, чуть ли не ощупью мы двигаемся за нашим провожатым. С дорожки вдоль рельсов мы сворачиваем на дорогу, видимо просто проселочную. Недавно прошел дождь, и дорога была невероятно грязной. В темноте мы ступали по лужам, ноги разъезжались по размокшей глине. Время от времени тусклый фонарь освещал низкие деревенские домишки, туда молча сворачивали черные тени людей, вместе с нами прибывших на этом последнем ночном поезде. А мы все шли и шли… Один раз сбоку блеснула гладь пруда, потом опять поворот куда-то в темноту, а наш проводник все идет впереди, изредка приговаривая:
— Уже близко, сейчас придем…
Ничего себе близко! Пахнет сыростью, прелым листом… Куда он нас ведет?
Довольно близко перед нами светится большое окно. Наш проводник говорит:
— Пришли!
Мои глаза настолько привыкли к темноте, что кажется — окно висит в пространстве и живет отдельной жизнью, далекой от этой мокрой темноты, с ее слякотью и отчаянием. Как слепые, мы нащупываем калитку, проходим через сад, — наверное, это сад. Наш проводник кричит:
— Наталья Матвеевна, мы приехали!
Неужели я сейчас увижу тетю Наташу?! Распахивается где-то чуть выше дверь, и яркий столб света падает на несколько широких ступенек террасы, выхватив из темноты кусок дорожки и клумбу с белыми поникшими цветами. Черный силуэт рассекает столб света — в дверях стоит тетя Наташа. Она протягивает руки, не то смеется, не то плачет:
— Приехали! Наконец-то!
Не помню, как я очутилась на террасе, — я только чувствовала, как сильные руки тети Наташи обнимали меня, слышала ее милый голос, сквозь слезы повторяющий:
— Веруха! Приехала!
Я вдыхаю ее такой знакомый, родной запах — пахнет немного сдобным тестом. Чем-то вкусным пахнут и ее руки, и пушистые завитки волос на шее, куда я тычусь носом.
Дома! Пусть этот дом совершенно еще незнакомый, пусть он заставлен чужой мебелью. Это все безразлично теперь — ведь здесь тетя Наташа, и одно ее присутствие уничтожает кошмар бесконечного блуждания среди чужих людей, создает теплое ощущение родного дома, уверенность, что сейчас — без всяких слов и объяснений! — тебя обласкают, обогреют, накормят, уложат в мягкую просторную постель.
У меня на глаза навертываются слезы, но я от расслабленности могу только восторженно смотреть в небольшие карие глазки тети Наташи, светящиеся глубокой нежностью и счастьем.
Наша вилла «Боженка» была довольно большим каменным одноэтажным домом с островерхой крышей. Дом стоял в небольшом садике у самого подножия крутого холма, так что казалось, он упирается в него спиной. Холм был невысок, но крут и изрезан оврагами, как щелями, и весь порос лиственными деревьями — кленами, буками.
Дом был разделен на две половины, сообщавшиеся между собой только через террасу. Во второй половине дома жила семья писателя Евгения Николаевича Чирикова. С Чириковым мой отец и мать дружили еще в России. Это был удивительно живой, жизнерадостный человек. Трудно было определить его возраст: несмотря ни на что, его никак нельзя было назвать стариком. Небольшого роста, всегда подтянутый, худощавый, он держался чрезвычайно прямо, ходил быстро, оживленно жестикулировал и часто смеялся заразительным смехом. Голова его была с сильной проседью, но смешливые глаза светились лукавством и юношеским задором.