Все смеются, видя наше недоумение.
— Вы не туда смотрите. Вверх посмотрите! — сказал наконец один добродушный немец, показывая куда-то в небо.
Мы смотрим: какие-то белые облака неподвижно стоят на синем небе.
— Где же горы?! — вопрошаем мы дуэтом.
— Это и есть горы, — говорит, посмеиваясь, немец. — Эти облака и есть горы.
Мы потрясены — как, эти облака, так высоко от земли, такие легкие, прозрачные почти, да и не видно, что они стоят на земле, — они отделены от нее голубоватой дымкой, они висят в воздухе.
Становилось темно, очень скоро окрестности слились, как бы прикрытые темным саваном, и только вершины гор, которые теперь уже чуть ли не висели над нами, стали розовыми. Удивительно, всюду уже темно, туман пополз по равнине, а горы стоят себе, освещенные солнцем, и дела им нет до ничтожных людей, мельтешащих где-то далеко внизу, у их ног.
В купе зажгли свет, — наши спутники оживленно разговаривали с мамой, удивляясь, как это у нее, такой молодой, такие большие дети, но нам с Саввкой все вдруг стало безразлично. Ноги, руки как бы распухли и налились тяжестью, тело обмякло, голова норовила склониться на чье-нибудь плечо или просто упасть на грудь, разговор, смех доносились как сквозь закрытые двери. Мама заметила наше состояние и вышла в коридор. Наши ноги как-то сами собой поднялись и скрючились, головы уткнулись в висящие в углу пальто и что-то твердое, не слишком похожее на подушку, но какое это было блаженство! Потом, помню, кто-то меня подталкивал, поворачивал, спускал ноги на пол. Я сопротивлялась, отпихивала руки, наконец разобрала слова, сказанные маминым голосом:
— Их невозможно разбудить, а ведь уже утро…
Мы с Саввкой поспешно проталкиваемся в коридор, к окну. Поезд идет по узенькому выступу на склоне горы. Далеко внизу долина, зеленая-зеленая, по самому ее дну бежит ручеек — сверху все кажется крошечным. На другой стороне долины — гора. Она поднимается уступами — большими и широкими, как лестница великана, на них — зеленые, белые, сиреневые лужайки. Я долго не могла понять, почему эти луга разноцветные, но потом разглядела, что это цветы: на белых лужайках — нарциссы, на сиреневых — гиацинты!
Вдруг поезд въезжает в сплошную, курящуюся удушливым дымом тьму. Слышны крики:
— Закройте окна!
И мы погружаемся в тоскливое ожидание — страшно думать, что мы углубляемся внутрь самой горы, что над нами сейчас тяжелая земля, камни, скалы.
Я таращу глаза в темноту, но, кроме тусклого мерцания синей лампочки в купе, окруженной плавающими пластами синего дыма, ничего не вижу. Вдруг я замечаю призрачное свечение, исходящее откуда-то спереди. В этом таинственном свете начинают проступать черные блестящие стены туннеля, проносящиеся так близко, что их можно достать рукой. Свет усиливается, делаясь теплым, золотистым и радостным. Мы выезжаем из туннеля, — и это светит солнце в том радостном мире, который мы покинули и который сейчас снова увидим. Сияние впереди делается нестерпимо ярким, стук колес, отдававшийся в самой голове, внезапно стихает, и перед самым носом моим движется откос, поросший зелененькой, такой родной травкой. Я даже различаю несколько беленьких звездочек цветов земляники, совсем как на склоне обрыва у Плаксина, когда мы с Тином обследуем свои земляничные владения, с нетерпением дожидаясь, когда созреют ягоды и мы сможем, «срезав хлыстик», понестись рысью за добычей.
Саввка теребит меня, заставляет высунуться из окна и посмотреть назад — поезд заворачивает и видно маленькую черную дыру туннеля, из которого мы только что выехали: из нее еще поднимается черный дым. И мы с Саввкой с восхищением говорим о тех умных людях, которые проложили эту железную дорогу через горы и ущелья, — какие смелые, умные люди!
Потом все кричат:
— Посмотрите, посмотрите!
И мы видим падающую откуда-то с непостижимой высоты серебряную ленту. Она кажется неподвижной, повисшей в воздухе, а внизу белый туман стоит над клокочущей водой и вдруг вспыхивает разноцветной радугой — точно хрустальная арка перекинулась над водопадом…
В конце концов мы убедились, что даже все красоты мира надоедают, когда их слишком много и когда на них слишком долго смотришь. И мы решили, что в горах человек должен чувствовать себя как-то стесненно. Нет широкого, открытого до самого горизонта пространства, всюду, за каждым поворотом торчат горы, которые только кажутся разными, а на самом деле они убийственно одинаковы.
Потом поезд прибыл в Бреннеро — итальянская граница! Мы с большим любопытством всматривались в эту довольно-таки невзрачную станцию, в людей, расхаживающих по платформе, — еще бы, ведь это были никогда еще не виданные нами итальянцы! Они мало отличались от тех же альпийских немцев, но, вслушавшись в их разговор, мы ясно различили звуки совершенно непонятной речи, что в первый раз поставило нас перед вопросом: как же мы будем их понимать, когда они все заговорят на своем языке? В смятении мы переглянулись с Саввкой, но тут же успокоились, когда услышали, как мама совершенно непринужденно беседует с одним из итальянцев, который отлично понимал все, что мама ему говорила, и почтительно поддакивал: «си, синьора, си, синьора…» Да, нашу маму нельзя было удивить никакими переходами от одного языка к другому — еще одно удивительное свойство нашей мамы! И чего нам беспокоиться, когда она будет с нами всегда.