— Ты думаешь о том, что скажешь матери, когда ее увидишь? — спросил Джейми, держа над костром ковшик с золотой стружкой и щурясь от дыма.
— Стараюсь не думать слишком много, — честно сказал Йен. — Когда я думаю о Лаллиброхе, у меня странно ноет нутро.
— По-хорошему странно или по-плохому? — поинтересовалась я, осторожно вытаскивая из жира деревянной ложкой остывшие золотые шарики и опуская их в мешочки для пуль.
Йен нахмурил лоб и уставился на свой ковшик, в котором помятые свинцовые пули начали таять, превращаясь в дрожащую лужицу расплавленного металла.
— Думаю, и так, и эдак. Брианна как-то говорила мне, что читала в школе книгу, где говорилось, что домой возврата нет. Наверное, так оно и есть… но я бы хотел вернуться, — тихо добавил он, не сводя глаз с ковшика. Расплавленный свинец с шипением полился в форму.
Я отвела взгляд от его опечаленного лица и увидела, что Джейми смотрит на меня с ласковым сочувствием. Я отвернулась от него и встала, ойкнув, когда у меня хрустнул коленный сустав.
— Что ж, — бодро произнесла я, — полагаю, все зависит от того, что ты считаешь домом, так? Знаешь, это ведь не только место.
— Да, верно. — Йен подержал формочку для пуль на весу, давая остыть. — Но даже если это человек, ты же не всегда можешь туда вернуться, да? Или можешь? — Его губы чуть скривились в насмешливой улыбке, когда он посмотрел на Джейми, а потом на меня.
— Полагаю, твои родители не слишком изменились с тех пор, как ты их оставил, — сухо заметил Джейми, сделав вид, что не заметил намек Йена. — А вот ты их удивишь, даже не сомневаюсь.
Йен оглядел себя и ухмыльнулся.
— Немного подрос, — сказал он.
Я весело фыркнула. Он покинул Шотландию пятнадцатилетним парнишкой, долговязым тощим несмышленышем. Сейчас он на пару дюймов вырос, стал жилистым и крепким, словно кнут из сыромятной кожи. Такого же оттенка была и кожа самого Йена, обычно загорелая, хотя сейчас она посветлела за зиму, и на его лице отчетливо проступили вытатуированные точки, полукружиями разбегающиеся по скулам.
— А ты помнишь еще одну фразу, которую я тебе сказала? — спросила я. — Когда мы вернулись из Эдинбурга в Лаллиброх после того, как я… снова нашла Джейми. «Дом там, где нас, когда бы мы ни пришли, не могут не принять»[29].
Подняв бровь, Йен посмотрел на меня, затем перевел взгляд на Джейми и покачал головой.
— Неудивительно, что ты ее так любишь, дядюшка. Должно быть, она большое для тебя утешение.
— Ну, она по-прежнему принимает меня, — сказал Джейми, не отрываясь от своего занятия, — так что, думаю, она и есть мой дом.
Когда мы закончили работу, Йен в компании Ролло понес наполненные пулями мешочки в хижину, Джейми затаптывал костер, а я собирала приспособления для литья пуль. Вечерело, и воздух — и так уже свежий до того, что щекотал легкие, — приобрел ту живительную прохладу, которая ласкает кожу; дыхание весны неутомимо витало над землей.
Какое-то время я просто стояла и наслаждалась. Мы работали на свежем воздухе, тем не менее изрядно надышались дымом и вспотели, и теперь холодный ветерок, который сдувал волосы с моей шеи, казался восхитительным.
— У тебя есть пенни, a nighean? — раздался рядом голос Джейми.
— Что?
— Любые деньги подойдут.
— Не уверена, но…
Я стала рыться в завязанном на талии кармане, в котором за время наших сборов накопилась почти такая же обширная коллекция самых невероятных предметов, как в спорране у Джейми. Среди мотков ниток, бумажных кулечков с семенами или высушенными травами, кожаных лоскутков с воткнутыми иголками и прочей всячины вроде баночки с шовным материалом, черно-белого пера дятла, куска мела и половинки печенья, которое я, видимо, не успела доесть из-за того, что меня отвлекли, я действительно отыскала потертый, весь в пыли и крошках шестипенсовик.
— Подойдет? — спросила я, вытирая монетку и вручая ее Джейми.
— Да, — ответил он и протянул мне какую-то вещицу.
Моя ладонь непроизвольно сжалась на чем-то, что оказалось рукоятью ножа, который я чуть не выронила от неожиданности.
— Всегда нужно давать монетку за новый клинок, — сдержанно улыбаясь, пояснил Джейми. — Чтобы он признал тебя своей хозяйкой и не повернулся против тебя.
— Своей хозяйкой?
Солнце уже касалось верхушки хребта, но света еще хватало, и я взглянула на свое новое приобретение. Узкое, но крепкое лезвие было прекрасно заточено с одной стороны, под лучами уходящего солнца режущая кромка сияла серебром. Рукоять из рога оленя мягко легла в мою руку и казалась теплой. Благодаря двум маленьким вырезанным в ней углублениям она идеально подходила под мою хватку. Определенно, мой нож.
29
Строка из стихотворения американского поэта Роберта Фроста (1874–1963) «Смерть работника».