Элиза Ожешко
Эхо
Неман течет здесь между высокими берегами, на одном из которых, среди полей ржи и пшеницы, растут кое-где старые груши, березы и тополя, а вдоль другого тянется полоса темного и густого леса.
Кажется, будто лес этот полон заколдованных голосов: каждый зов пробуждает в нем красивое, серебристое, протяжное эхо.
Пробуждается эхо и тут же снова впадает в свой зачарованный сон.
Но иногда оно произносит прекрасные слова. И особенно в одном месте, посредине горы, возвышающейся над рекой, на маленькой площадке, где растет вековой серебристый тополь, стоит только крикнуть: «любовь!», чтобы лесной голос отчетливо, протяжно, серебристо откликнулся: «любовь!»
Иногда, как бы радуясь обретенной на мгновение жизни, эхо три раза вторит одному слову.
И если под тополем кто-нибудь крикнет: «братья!», то с каждым разом все отдаленнее, слабее, глуше голос трижды ответит: «братья!.. бра-атья!.. бра-а-а-тья!»
О, милое эхо!
Был прекрасный час в конце летнего дня на заходе солнца, огромный диск которого, в свете пурпурных и золотых облаков, опускался все ниже к темной полосе леса.
Море света заливало широкие поля, объятые великой тишиной, и в этом сиянии стремительно, подобно стрелам, взмывали вверх с серебряным звоном жаворонки и, словно растворившись, исчезали в синеве неба.
Воздух был, точно чаша, налит благоуханием свежескошенной травы.
Над дорогами стояли золотые тучи насекомых, дрожавшие наподобие непрерывно и монотонно звенящих струн.
Где-то вдали скрипели телеги, возившие сено, и время от времени слышались короткие, мерные, скрежещущие звуки остро отточенных кос.
Я шла по дороге, отделявшей поле от огородов небольшой деревеньки. Среди недожатых и в тот момент безлюдных полей дорога эта была тоже пуста и безлюдна.
Но поднявшись на небольшой холм, я неожиданно увидела стоящего внизу ребенка.
Он был совсем маленький, вероятно, лет трех, босой, в грубой рубашонке, заколотой у шеи булавкой с блестящим стеклышком. На голове его была надета шапка из красной хлопчатобумажной ткани, плотно облегавшая голову, начиная от редких светлых бровей до затылка, на котором, почти у самых плечей, виднелись белые, как лен, волосы. На верху шапки торчало нечто одновременно похожее на бант и на петушиный гребень.
Ребенок стоял совсем один, неподвижно и выпрямившись, засунув маленький палец в красный, как малина, рот и глядя куда-то вдаль огромными глазами. Эти бирюзовые глаза, в которых ключом била жизнь, особенно обращали на себя внимание при неподвижности его позы; в них играло солнце и сияла тихая, Сосредоточенная радость.
На значительном расстоянии от деревни, за огородами и полем пушистого гороха, стелившегося под низкой стенкой плохо уродившейся ржи, посреди пустынной дороги крошечная неподвижная фигурка ребенка выглядела забавно и почти фантастично; его можно было принять за выросшего из-под земли гномика, босоногого, с красным хохолком на голове.
Зачем пришло сюда это маленькое существо?
Что удерживало его на этом месте?
Какое зрелище: вспорхнувшая ли птица, или блестящее насекомое, или цветок, поднимающий над рожью свой яркий венчик, что именно зажигало восторженной радостью его большие голубые глаза?
Трудно было угадать; казалось, в этом месте ему не грозила никакая опасность. Но вот вдали показались возвращавшиеся на луг телеги для перевозки сена; все быстрее и быстрее они спускались по отлогой местности.
Я прибавила шагу.
Глаза ребенка невольно остановились на мне, и во мгновение ока с ним произошла удивительная перемена.
Дрожь ужаса потрясла все его тело, а маленькие руки судорожным испуганным движением охватили голову и красную шапку.
Страх исказил его лицо и отразился в широко раскрытых глазах. Я подумала, что мальчик, вероятно, никогда не видел чужих людей. Ничего удивительного в этом еще не было.
С улыбкой и ласковыми словами я приблизилась к нему, как вдруг, словно пробудившись от своего оцепенения, он громко вскрикнул и бросился бежать, да так быстро, что его маленькие ноги то и дело увязали в песке дороги, и он падал, тыкаясь в песок и без того уже черным от пыли носиком. Но всякий раз, хотя и с трудом, он поднимался и бежал дальше, расправляя маленькие плечики и издавая все более пронзительные крики, среди которых можно было различить слова: «Съест! Съест! Мама! Ой, съест! Ей-богу, съест! Мама! Мама!»
Он бежал прямо под колеса быстро приближавшихся возов.
Догнать его, схватить и унести с дороги на край горохового поля было делом нетрудным.