Они совсем одни. Даже если человечество выдержало испытание временем, о команде, отправленной на изучение Завесы миллионы лет назад, никто не помнит. Всех четверых земляне сочли погибшими и продолжили жить, как ни в чём не бывало. Может быть, даже отправили к Завесе ещё кого-то. А потом все, кто помнил космонавта Смирнова, умерли от старости. Умерли их дети и внуки. Все доказательства существования четырёх людей, оставшихся на Полупланете-3, рассыпались прахом. Кроме их «отпечатков», оставленных на Завесе. Когда Марк открыл глаза и увидел «мировой свод», вся его семья уже давно была мертва.
– Мы можем выбраться? – спросил Смирнов бесцветным голосом.
Кох ненадолго задумался.
– Рано или поздно Вселенная схлопнется, и тогда нам конец. Но какое-то время мы сможем выживать. Завеса поглотила эту планету, когда на ней буйствовала жизнь. Здесь была пресная вода и пригодная для дыхания атмосфера. Если мы успеем найти оазис, где всё это сохранилось, у нас появятся шансы.
Он ещё немного подумал и добавил вполголоса, будто для самого себя:
– Околонулевые, но шансы.
Диана, пытаясь справиться со слезами, подняла голову и уставилась на свод.
«Мы сдохнем», – подумал-сказал Смирнов.
Никакой реакции.
«Значит, не слышат, – хмыкнул он про себя. – Хоть что-то хорошее. Не так быстро сойдём с ума».
* * *
Ещё какое-то время сидели молча. С утратой всего, что было им дорого, осталась только одна тема для разговора – выживание. Но даже о нём никому не хотелось думать. Не хотелось двигаться. Марк поймал себя на мысли, что если не шевелиться, то кажется, будто время вовсе остановилось.
«Мы – мухи, застрявшие в янтаре, – думал он. – Было бы здорово просто замереть вот так, без единого желания, без единой мысли. Навсегда. Чтобы и не жизнь, и не смерть. Как камень. Долбаный безжизненный камень…»
Но цифры, отсчитывающие время до удушения, упорно возвращали космонавта к воспоминанию о последних минутах Марона.
Наконец Смирнов усилием воли выкинул из головы всё лишнее и встал.
– Пошли, – сказал он, глядя на деморализованных подчинённых. – Не сидеть же, в самом деле, сложа руки.
И они пошли – точнее, поплелись, – туда, где, как им казалось, ещё не ступала нога человека. Диана шагала впереди – видимо, больше остальных надеялась найти тот самый оазис. В эфире царила тишина. Марк, как и, наверное, остальные, слушал собственные мысли, шершавыми нитями вьющиеся вокруг единственной темы – неотвратимой смерти в полной одиночества Вселенной.
Смирнов спросил себя, почему напал на учёного, но вдруг осознал, что и так знает ответ. Равнодушие, которое годами замораживало его душу, исчезло. Космос перестал быть холодной пустотой. Люди перестали быть ничтожными паразитами, которые рождаются и умирают, не оставив и следа в великой Вечности. Потому что самой Вечности, как оказалось, никогда не существовало.
Молодой и заносчивый Марк Смирнов решил стать космонавтом, потому что его манила бесконечность. Земля, даже Солнечная Система, думал он, – это всего лишь маленький, тесный уголок, в котором невозможно обрести настоящую свободу. И когда Марк впервые летел сквозь межзвёздную пустоту, впившись болезненным взглядом в яркие точки далёких светил, он чувствовал себя Богом. Молодому космонавту казалось, что всё это бесконечное пространство, усеянное крохами бессмертной материи, подвластно ему и жаждет быть покорённым.
«Как же глупо, – усмехнулся Марк про себя. – Каким же я был кретином».
С тех пор он редко бывал дома, на Земле. Месяц, максимум полтора – и снова годы в космосе. Марк так привык к пустоте, что перестал её бояться. Он не заметил, когда именно начал спокойно засыпать в жилом модуле космического корабля без единой мысли в голове. Капитанское кресло стало вдруг намного удобнее полноценной кровати. Иллюминатор легко заменил обычное окно, а метеоритные потоки – капли летнего дождя, разбивающиеся о стекло. Преодолевая бесконечные бездны, Марк как будто истёрся об вакуум. Годы, проведённые внутри хрупких жестянок, наполненных неестественной тишиной, в постоянном напряжении из-за опасности поломок и радиационных вспышек, вымотали и состарили дух космонавта. Сначала он верил, что всё не напрасно, и осознал свою ошибку слишком поздно – когда тоска по далёкой голубой планете ослабла и незаметно, будто не желая навязываться, отмерла.