Вот и еще одна тайна Великого Севера. В апреле глубоко в земле оживает сплетение корней. Первые соки медленно движутся по стволам вверх, к первым теплым лучам солнца. В месяц Вороны солнце и светит и греет уже. Под тем теплом подтаивает ожеледь на ветвях, обретают движение и кухта и сугробы, первые крохотные клювики солнечных затаек долбят ледяной наст, и тайгою бродит из края в край оживший голос тайги, и носит его из края в край на своих крыльях ультан – эхо…
Вот и вся причина моей болезни. И я верю в это, но и немножко не верю, но от этого мне не делается хуже.
– Много мяса ел, – говорит Ганалчи, – кровь свою портил. Я кровь тебе лечил.
– Как?
– А… Думать надо! Трава есть, корень, кора такой, вода разный… Много. Думать надо! Знать. Я знаю.
Ганалчи наладил для меня диету. Сам отбирает особенные куски мяса, поит странной похлебкой, заправленной словно бы молотым зерном, то очень твердым, то вязким, как резина, я устаю жевать, а старик доволен.
Все ко мне в стойбище относятся теперь с превосходным вниманием, жалеют, стремясь как-то и выразить эту жалость. Для них я по-прежнему больной, но сам я этого не чувствую. Никогда не было во мне столько энергии, силы и какой-то неудержимой радости. Но бабушка Дари, древняя и с виду вовсе немощная старушка, едва дотягиваясь, треплет меня по плечу, как несмышленыша.
Я, вероятно, и есть такой для них. В этом вот круге самых простых вещей и простейших истин, без которых, по их понятиям, нет человека.
С каким трудом дается мне осмысление этого Простейшего круга! Не будь рядом Ганалчи, его семьи, даже этой древней бабушки Дари, и мне природой будет запрещено жить. Потому что я не умею жить в природе. Мне было это дано, но я потерял это. Потерять легко… Найти трудно… Но я ищу,
В нашем ежедневном рационе появилось новое блюдо. Охотники добыли сагжоя.
Домашних оленей эвенки издревле не убивают. Не убивают их и сейчас в семье Ганалчи. Странные и прекрасные узы соединяют человека с этим животным – подлинная и высокая, иначе и не назовешь, любовь. Олень и человек с незапамятных времен живут тут, на Севере, вместе. Говорят, что он и тепло, и движение, и работа, и пища для эвенка.
С последним я согласиться не могу. Даже в самые страшные голодные времена, когда семья буквально вымирала, никто не поднимал руку на оленя, никто не забивал его в пищу. Случалось, падало животное, и тогда его съедали. Но чтобы убить оленя ради удовлетворения голода – такого в прошлом не было. Тут действовал самый сильный Закон – необсуждаемого запрета. Так всегда было с домашним оленем, и стада старались всегда умножить.
Дикого оленя добывали, и это всегда было большим праздником.
Вот и нынче в нашем стойбище такой праздник. И необычайное кушанье на столе. Его готовила бабушка Дари.
Сначала она чистила и мыла кишки сагжоя, ловко, как пряжу, сматывая их в клубок. Потом ходила в тайгу и что-то там собирала, шинковала и толкла с жиром мясо. А потом, ловко продев в деревянное колечко кишку и вывернув на ободок края, набивала ее приготовленным фаршем. Перевязывала на равные доли сырой жилкой, и получались колбаски, которые, отварив в котле, подали к празднику.
Колбаса эта оказалась необыкновенно вкусной. Ели ее все с большим аппетитом, а мне казалось, что ничего более вкусного не приходилось пробовать за всю жизнь.
Колбасный фарш был с легкой перчащей остринкой, благоуханно пахнущей кедровым орехом. Кедровников в этих местах не было вовсе, и я считал, что бабушка Дари возит орешки ради такого вот праздничного случая.
Всем очень нравилось, что я так хвалю и так за обе щеки уплетаю стряпню бабушки Дари, и мне подкладывали, а я и не отказывался.
– Это с орешками? – спросил я, и все заулыбались радостно, и старушка закачала головой.
– Та-та, оресками, оресками…
Потом Ганалчи объяснил мне, что блюдо это действительно приготовлено с орешками, которые собирала бабушка Дари в оленьем стаде.
– Она знает, – сказал Ганалчи. – Не всякий орешек; олений надо брать. Дари знает…
Это объяснение не вызвало во мне брезгливости, я даже пожалел, что не знал об этом раньше. И это тоже обрадовало Ганалчи.
– Очень нужно, – сказал. – Польса очень. Олень чистый. Совсем чистый.
Оленя в тайге считают самым чистым животным. Оно так и есть. Питается олень почти одним чистейшим ягелем, пьет очень мало воды, и только родниковую, порою ему хватает росной влаги, а зимой и вовсе не пьет – лижет снег. Мясо его считается лучшим, но есть его надо с умом. Оно обладает слабительным свойством.
Беременным женщинам не только не разрешается есть оленину, но даже глядеть, как ее едят. Считается, что нарушение этого запрета приведет к тому, что роды будут очень тяжелыми.
Вопреки многим утверждениям, что эвенки неприхотливы и неразборчивы в пище, у меня создалось совсем другое мнение. Я ел в кочевьях и стойбищах настолько изысканно и вкусно приготовленные и весьма разнообразные кушанья, что не могу с ними сравнить ни одно из самых деликатесных в европейской кухне. Более того, мне кажется, что наиболее вкусное, что мы имеем в своей еде, как раз ближе всего к таежной пище.
Болезнь моя, скорее связанная не только с нервным напряжением, которое пришло от общения с тишиной, от отсутствия привычных раздражителей, обычной в нашей жизни суеты и спешки, связана была еще и с начинающейся весенней цингою. И лечил меня Ганалчи, кроме сна, возбуждаемого дымом сжигаемых трав, того самого напитка, голосового речитатива и, что еще более удивительно, – счета, еще и диетой, о которой знал куда больше всех тогда знакомых мне врачей.