Я расспрашивал Ганалчи о пище, пытаясь записать кое-какие секреты их кухни. И он охотно открывал мне их, вроде того, каким было приготовление оленьих колбасок.
Особенно строгая диета накладывается на беременных и кормящих женщин. До родов женщина не имеет права есть брюшину медведя, мясо старого оленя. Но позволительно и даже следует есть почки и печень, мясо сердечной мышцы и снятое с головы. Считается, что это облегчит роды и ребенок будет резвым. Но после родов надолго определяется запрет на рыбу и птицу, нельзя есть и зайчатину.
Мы уходили к месту Тунгусского Дива. Ганалчи подробно рассказал сыновьям, куда надо пасти стадо, определил и еще какие-то задания, выбрал из ездовых оленей самых крупных и сильных. На трех из них положили вьюки, и мы, ни с кем не прощаясь, покинули стойбище. Шли на лыжах. Впереди Ганалчи, следом вьючные олени, за ними я и за мною на связке еще шесть запасных. Два из них под седлами. Для чего их заседлали, мне непонятно.
Ехать верхом не смогу: слишком высок я и тяжел. У оленя очень слабая спина, и если на нем едут верхом, то садятся на самую шею, вытягивая вперед ноги. С моей комплекцией этого не получится. Ежели даже заберусь на рога, ноги будут волочиться по земле.
В полночной стороне взошла Звезда.
В полночную страну приходит утро.
Мы идем в ночь по серым в сумерках снегам. Тайга все еще изрыта копанннами, где-то близко пасутся олени, а значит, мы еще идем маршрутом нашего стада. Ганалчи не оглядывается, идет неторопливо, но ходко. Аргиш наш по долгому склону поднимается в сопку. Тайга редеет, но деревья становятся выше, могучее.
Стемнело стремительно, но и глаза уже привыкли к сумеркам, хорошо видны и Ганалчи, и передовые вьючные олени, и те, что идут за мной налегке. Ганалчи на остановках будет менять их под вьюками, отправляя передовых на отдых, а отдохнувших – под поклажу вперед.
Луны еще нет, но деревья отбрасывают тени, едва различимые, словно бы снег под ними припорошен тонкой гарью. Небо, далекое и темное, все еще посылает к нам свет.
Странное чувство охватило меня, когда нынче утром Ганалчи сказал:
– Побежим, парень, однако, на Кимчу. Сейчас побежим.
Ну вот и свершилось, подумалось тогда. Услышал, как сердце мое, словно бы от испуга, забилось часто-часто и как обрадовалось оно, но в то же время ощутил, что все во мне противится. Ради этого дня вот уже много раз прилетал па Север, жил подолгу в таежной глухомани, совершал не один переход в междуречье Тунгусок, выискивал очевидцев того давнего события, бродил не однажды с кочевниками-оленеводами, наконец, обрел такую нужную мне дружбу с Ганалчи, прожил в стойбищах его семьи почти всю эту зиму, выяснив, что стадо пройдет совсем недалеко от Великой котловины, и вот теперь, когда старик предлагает идти туда, я не хочу, даже страшусь и ищу в себе какие-либо причины, чтобы отказаться.
Ганалчи, кажется, понял мое состояние, но виду не подал, занялся сборами.
И я собираюсь, укладываю рюкзак, упаковываю вещи, которые следует оставить тут и которые будут кочевать вместе с тем, что оставляет Ганалчи. Целый день не покидает меня желание сказать старику о том, что я передумал, что не окреп после болезни и потому не могу идти к Великой котловине. Но я не говорю. А он словно бы ждет этого.
И вот как в омут бросаюсь.
– Деда, – зову я его. Он рядом. Но произношу совсем не то, что хотел. – Мне карабин брать?
– Карабин, карабин, – кивает и улыбается.
«Иду, – вопреки всем долгим дневным размышлениям решаю твердо. – Иду».
Но до сих пор неприятное какое-то предчувствие томит и мучит, нехорошо саднит под сердцем.
И мы идем. И чтобы не мучить себя больше неосознанным страхом и неясным этим предчувствием, повторяю одно и то же:
«В полночной стороне взошла Звезда.
В полночную страну приходит утро».
Это как молитва. И помогает.
Есть в моем характере одно качество, с которым веду борьбу всю сознательную жизнь, но порою оно все-таки побеждает.
Долго готовясь к чему-либо, мечтая о чем-то, стремясь к этой мечте, я вдруг в решительный момент, когда надо принять окончательное решение, отступаюсь и как бы со стороны слежу за происходящим. Это решение свершается помимо моей воли в единый миг, словно по какой-то команде: «Не делай этого!»
Сколько раз уходил я побежденным оттуда, где должен был победить, сколько раз плодами моего упорства и трудов пользовались другие только потому, что я добровольно оставлял их, сколько удивительных мест на земле не увидел, со сколькими прекрасными людьми не встретился и не подружился только из-за этого вот странного качества в моем характере.
Сколько себя помню, думал я об этом дне, когда неторопливые олени (обязательно олени) с мудрым проводником поведут меня к месту, которое я мечтал увидеть с тех самых пор, как осознал себя.
Главная Тайна моей жизни была затеряна в этих снегах, в этом невообразимом скопище деревьев, среди этих звезд и тишины – я знал об этом и всю жизнь шел сюда. И вот готов был отказаться от мечты, от последнего шага к ней только потому, что за радостью наконец-то свершаемого пришел страх, даже какой-то мистический ужас, причину которого я не мог открыть ни в себе, ни среди мира, меня окружавшего.
Я подверг анализу происходившее во мне, находя, что действительно неразумно идти сейчас к месту не разгаданного никем Чуда. Что я могу увидеть там, среди громадной земной впадины, покрытой глубокими снегами, закованной льдом, лишенной какой-либо жизни? И что вообще можно увидеть там спустя половину столетия с тех пор, как свершилась Тайна?