– О, – говорит Ганалчи. – Это чинэ! Большой чинэ… Шибко старый… Человека родить может…
И рассказывает легенду. Чина-лиственница – дерево, отмеченное небом. Небо коснулось ее. Нет, не молнией. Камешком добрым, прозрачным, которым покрыт элюн. В котором девять солнц, девять лун и три цвета – голубой, синий и белый. Есть и огонь – добрый. И видишь в нем, что есть, было и будет.
Чина растет долго, высоко поднимая круг своей кроны. Там, между ветвей, есть теплая живая смола. От этой смолы женщина может родить мальчика-богатыря. Вот такая она, чина! Но есть и еще чина, совсем редко увидишь. Чина-ель. От этой смолы женщина рожает девочку-богатыря.
Вот и еще одна легенда человечества о непорочном зачатии. Но какой долгий природный процесс! Крохотный метеорит должен войти в дерево, вероятно, в самую вершину. Оно будет долго, долго расти, образуя круглую крону, поднимаясь высоко над землей, среди ветвей будет возникать смола, способная воссоздать человека-богатыря.
Речушкой, у которой ночевали, идем на северо-запад. Тайга мелеет, становится угрюмой и вовсе безжизненной, словно бы по белому туннелю опускаемся к иной Земле.
Все время думаю о корне «чин» в нашем русском языке. Зачин, зачатье, чинить (совершать что-то), чин (устав, обряд), чины (празднества). И еще один чин, о котором вспоминается с улыбкой. Свадебный чин – свадебный поезд.
В самом древнем русском обычае свадебный чин (поезд) собирался так. К невесте ехали передом дружки. Везли дары – обувь, всевозможные притирания (косметику), гостинцы, лакомства девицам. Сладкий чин. Следом большие бояре с благословенным образом жениха. Потом (третьими) жених с тысяцким (выбранным руководить свадьбой). За ними свахи. И заключают поезд лагунные бояре – два друга жениха с бочкой (лагункой) пива, с веселыми напитками. Такой он, чин.
А вот смола зовется в нашем языке живицей. Жизнь дающая. Как удивительно близко все с легендой! Я оглядываюсь, стараясь снова увидеть чину. И нахожу ее уже далеко, у самого горизонта, где едва различимо темнеет гривка той тайги, и над нею одиноко и все еще различимо – Чина.
Свершилось… Сюда мы пришли с севера, минуя озеро Чеко и речку Хушму – район, менее всего подвергшийся сокрушительной силе. А уйдем на юго-восток, туда, где более всего свирепствовала эта сила. Туда, где яма есть. Я стою на вершине горы в самом центре Великой котловины.
Вокруг простор и звезды. Долгий и чистый свет луны. Внизу саванно-белые холсты болот, тайга, выросшая за полстолетия, незыблемое ожерелье гор, окольцевавших эту земную впадину, словно специально созданную природой, чтобы над ней совершилось самое удивительное и доныне необъяснимое событие нашего века.
Я один. И мне хочется стоять и стоять тут, сосредоточившись в молчаливом созерцании того, что можно увидеть только отсюда в эту долгую светлую ночь.
И как ни мизерны наши земные расстояния по сравнению с тем космическим событием, все-таки их надо предолевать, чтобы коснуться тайны.
Нигде, ни на каком кусочке моей земли не видел я того, что открылось мне, когда я неподвижно стоял на плоской вершине горы, которую Ганалчи называл Мани-Орион.
А на следующей ночевке он рассказал мне об Умуне.
– Ганалчи, я видел его! И мог говорить с ним… – сказал я, всем сердцем сожалея о том своем молчании.
– Он не знал по-русски. – Это Ганалчи сказал определенно, и я не стал спорить. Прошедшего не вернешь.
– А шаманка была? – спросил я, вспомнив, что говорил Артем. – Они жили в тайге вдвоем.
– Шаманка? – Ганалчи высоко поднял брови.
– Да. Шаманка. И, когда она умерла, Умун пришел к людям…
– Шаманка была, – сказал. – Но ее никто не видел. Умун слепой…
Мы все еще были рядом с тем местом, где совершилась тайна, и я спросил:
– Скажи, Ганалчи, а что ты знаешь об этом?
– Много…
– Но что? Расскажи мне.
– Это наша вера… Ты не знаешь… Никто не знает. Не верит… Не надо говорить.
– Ты считаешь, что кто-то прилетал? Он молча кивнул.
– Но куда все пропало? Ты сам говорил – там ничего нет…
– Улетел, – просто сказал он, совсем так, как о нымгындяке. – Улетел. Нету. Ты не поверишь. Это моя вера.
ГЛАВА VIII
В тот день мы так и не смогли улететь с Вювю. Что-то испортилось в вертолете. Я не вникал. Спросил только у командира:
– Что, могли упасть?
– Не упали же… – ответил он с улыбкой. – Машина хорошая, легкая.
Он связался с проходившим недалеко по курсу почтовым АН-вторым, сообщил о месте нахождения, просил передать в порт, чтобы доставили деталь.
Почтовый ответил:
– К вам завтра во второй половине дня придет МИ-два. Ждите. Ни пуха, ни пера, ни плавника, ни хвоста.
– Зимуем, – сказал Борис – Считай, что только послезавтра выберемся. Будем с рыбой.
Никто не переживал из-за вынужденного сидения. У пилотов оказалась отличная зимняя палатка, спальные мешки, были они и у нас с Кешей, и даже керосиновая печка. Обжились быстро, орудуя с Кешей на таборе, летчики ушли на талицы кондачить. Клев по-прежнему был ярый.
Утро солнечное, чистое, с легким морозцем. Я плохо спал ночь, вспоминая прошлое, то, что пришлось мне испытать тут, на Вювю. Словно наяву приходил Ганалчи и молча стоял рядом в слабом свете керосинового пламени.
Я просыпался, высовывал голову из спальника, захваченный радостным чувством встречи, но никого не было. Сладко похрапывали летчики, да гудел могучей грудью Кеша, иногда вскрикивая во сне.