– Пронесло, – сказал Кеша и вздохнул, когда я ступил на твердый матерый лед. – Может, вернемся?
– Только вперед! – засмеялся я, ощущая в себе счастье, и даже с приплясом прошелся перед Кешей.
И опять легко бежалось белым широким путиком Вювю. Пришло второе дыхание. Распахнул на груди куртку, заломил на самый затылок шапку и что-то даже напевал под нос. Радовался так, как радуются люди, возвращаясь к дорогим, родным с детства местам, и эта радость есть тот самый смысл, который приобретаешь в дальних странствиях и дорогах.
Я снова возвращался в тот милый сердцу край, в который невозможно вернуться человеку, разве только повернув время вспять. Я повернул, возвращался в свою молодость. Мне бы только теперь поторопить зиму, повернуть этот холодный, ледяной круг и очутиться в том теплом месяце Мучун одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…
Чум был все тот же. Рухнула только длинная и узкая галерейка перед входом. Я подивился, что время так долго хранит это сооружение, не тронув его ни гнилью, ни прахом. Даже гиблые испарения здешних болот не тронули нымгындяк, не иссушило его солнцем, не разметали ветра. Может быть, потому, что был он последним строением, которое оставил на земле Ганалчи. Этот неутомимый кочевник, искусный оленевод, удачливый охотник и просто человек был еще и строителем. Кто из нынешних умельцев, возводящих каменные здания, может похвастаться тем, что построит одним топором из обыкновенных слег и бересты ладное, красивое и прочное жилище, которое простоит на земле под ветрами, стужами, бесконечными осенними дождями, среди тропической жары, в тлетворном испарении болот четверть века таким, каким его словно вчера выстроили.
Хонар в нымгындяке не был закрыт, но снега туда и горсти не нанесло. Внутри было сухо, чисто и довольно светло. Но глаза мои, привыкшие к яркому солнечному свету, различали пока только белый кружок неба над головою и крохотную дневную звезду в нем.
Мы зашли с Кешей в чум, отбросив глубокий сугроб от полога. Резали слежавшийся снег пальмичкой на кубики и относили их в сторону. Разогрелись в работе и вот теперь шумно дышали, стараясь умерить это дыхание, поскольку оба сразу словно бы и сробели.
– Вот тут он и похоронен, – прошептал Кеша.
Я не стал разубеждать его, но стянул шапку и постоял так, опустив как перед могилой голову. Кеша сделал то же. Так мы постояли, пока мороз не заледенил затылки.
– Пусть земля ему будет пухом, – сказал, глубоко вздохнув, Кеша, напяливая на голову шапку.
– Пусть… – Я тоже покрыл голову.
– Ты знаешь, он ведь меня однажды от смерти спас. – Кеша зябко передернул плечами.
– Меня тоже…
– Я тогда впервые один лесовал. Угодья мне выделили далеко, черт возьми, но богатые угодья. Я помалу там еще до снегов обживаться стал. Тропил потихонечку, путики метил – затеей свои ставил. Соболя подкармливал, доглядывал белку. Ну, сам знаешь, чем перед сезоном-то занимаешься. Был у меня здоровенный кобель Буран. По всем статьям промысловик-охотник. И лайка у него хорошая была. Залает зверя – по всей тайге слышно. И, когда гнал, себя определял так, что всегда знаешь, куда бечь. Охотился я с ним под самым селом нашим. И того не замечал, что он нет-нет да из тайги до дому сматывался. Налается вдосталь, нагоняет мне хорошо и белку и соболя, да вдруг и пропадет.
Мы все стояли в чуме, привыкая к малому свету, и Кеша почти шепотом вел свой рассказ, а я не мешал ему.
– Ну, думаю, надо быть, Буран мой сохатого угнал. Дня два, а то и три нету собаки, а потом явится. «Ты где был?» Виляет, подлец, хвостом, к ногам ластится. А рожа масленая и бока сытые. «Ты че, сохатого, что ли, заел?» Его моя жинка, оказывается, в селе-то накормит, обласкает и в тайгу выведет. Скажет: «Ищи хозяина». Он и попрет на табор. А мне об этом, конечно, жена-то ни гугу. Любила она Бурана. Знала: узнаю про такие его штучки – на унтайки пущу. Это не собака, которая хозяина в тайге бросает и с промысла за котлеткой к бабе в село бежит. Ладно. Сезон тогда у меня хорошо пошел. Буран славно работал, и помогали ему неплохо две молоденькие собаки. Таскал я их по первому году. Когда снега большие выпали и с собачкой ничто стало охотиться, ходил я с капканьями. Неплохо получалось. Свору свою привязал на зимовейке. Поскольку и дел у них никаких, да и Буран дурачков молодых до трех раз в тайгу уводил. И нет их. По нескольку дней нету. А тут как-то на цельную неделю исчезли. Ну и приковал я их на зимовейке. Раз пошел капканья проверять, мутный такой денек был. И на душе нехорошо очень. Словно бы водит меня тайга. Не новичок ведь, а вот водит. Раз с затесей сбился, нашел, другой раз сбился, кручуся, как блошастый кобель, нету затесей, нету путика. Шастался, шастался туда-сюда – без толку. Ну, думаю, шалишь! Меня не так просто взять. А день-то пуще мутнеет, вроде бы хиус потянул, снег погнало. Топчуся на лыжах, держу направление на синий хребтик, вижу его. А коли вижу, значит, путик свой скоро подсеку, а там и на зимовейку вернуся. Капканья завтра погляжу. Хорошо иду, и вдруг ктой-то мне лыжу дерг назад. Поблазнилось, думаю. Нажал походче. А мне снова по лыжам – стоп. И слышу за спиною чужой шаг и дыхание слышу. Остеклил весь я, как теркой мне по затылку да по спине провели – спужался. Оглянуться же не могу, сил у меня нету, но вее-таки на бег-то сил набралося, кинулся я вперед и трех шагов не сделал, как меня снова за лыжи хвать – и я в снег носом. Лежу и думаю: скорее, что ли бы, съел меня… Или что еще там ему надо исделал. О ком думаю – сам не знаю. Виданное ли дело, чтобы так вот водил, водил, а посля в снег носом сунул? Помираю от страха. А он вокруг меня толчется, сопит, сейчас кушать начнет. Эх, думаю, дурак, – про себя-то – надо было с Бураном ходить. Он бы не дал в обиду. Он и к зимовейке выведет, скажи только: «Буран, домой». Прощаюся с жизнью, а сам глазком пялю из-под руки, кто это меня топтать собрался. И вижу лапу. Огромадную. Господи, такой громадной лапы ни у одного зверя не встречал, не иначе лев или тигра какая-то! Пялю глаз и навроде бы нос из снега вынимаю – принять смерть, так лицом. Тяну нос помалу, а лапа, значит, менит, менит, и вовсе уже собачьей стала. Тут я ее и вовсе узнал – Буранова.