С Ганалчи происходило…
Ему было около пятнадцати лет, когда он, никогда не болевший, захворал. Не хотелось есть, двигаться, часто и тяжело болела голова. Он стал пуглив, его мучили беспокойство и приступы неведомой их людям тоски. День ото дня болезнь становилась все тяжелее и тяжелее. Не помогали ни настои трав, ни питье, приготовленное на крови зверей, ни заклинания старого шамана их рода Нянгни.
Было лето, жаркое и сухое. А он замерзал даже под меховым одеялом. Ныла каждая косточка, порою нечем было дышать, и Ганалчи вдруг терял сознание, падал там, где застал его такой припадок. Но, теряя сознание, он все-таки замечал, что боль затихает, а потом и вовсе исчезает, когда тело его начинает двигаться словно бы в непроизвольном танце, а язык и горло выводят какой-то мотив, переходящий вовсе в незнакомую песню. И поет он эту песню не на родном языке и даже не на языке других родов, но вовсе никогда им не слышанном.
Скоро он перестал терять сознание, потому что, как только приходили боль, беспокойство и тоска, начинал изгонять их сразу же возникавшей в нем песней и определенными движениями – рук, ног, всего тела, которые, организуясь помимо его воли, превращались в танец.
Если хворь приходила к нему во сне, то и во сне он пел и танцевал, изгоняя ее. И болезнь ушла. Он снова был здоров. Без устали ходил по тайге, пас оленей, добывал рыбу, собирал ягоды и грибы, был весел и проворен, как прежде. Ничто не изменилось в его жизни. И люди вокруг радовались его исцелению.
Однажды ночью он снова почувствовал в себе беспокойство, но оно было совсем другим, нежели прежнее. Оно не проходило ни от танца, ни от песен, которых он знал теперь очень много, но все они принадлежали только ему, поскольку язык, на котором пел он, никому не был известен.
Беспокойство росло, и он уже метался на постели, когда вдруг в чум, где спал, вошел человек. Ганалчи никогда не видел его, но почему-то знал, что это дедушка Горо из семьи Согиров их общего рода Почогиров. Он понимал, что дедушка умер за много, много, много десятков лет до его, Ганалчи, рождения, что его уже никто и не помнит из живущих, а он знает и помнит. Горо был шаман. В семье Ганалчи никогда не было шаманов, даже в роду давно не было, их приглашали из других родов, и они принимали тамгу Почогиров, как старый Нянгни.
Может быть, Горо как раз и был последним родовым шаманом.
Он сел рядом и нежно провел по лицу Ганалчи маленькой жесткой ладонью. Подушечки пальцев у него превратились в грубые мозоли, и Ганалчи «вспомнил», что никто не мял так искусно и так долго шкуры зверей, превращая их в шелковистую замшу, как дедушка Горо.
– Ты избран предками, сынок, – ласково сказал старик. – И будешь всю жизнь помогать людям, делая тут добро, которому научат тебя предки.
– Я не знаю, как это делается, – сказал Ганалчи, почувствовав, что беспокойство его прошло.
– Я научу тебя, и ты сможешь, обретя новую душу – харги, преодолеть время и расстояние. Ты будешь летать, Ганалчи. Летать… Летать… Летать…
– У меня нет крыльев, дедушка Горо.
– Они не нужны тем, кому помогают предки. Я назначу тебе и дам в помощники моих этапов. А моя душа – харги – всегда будет рядом с тобой, если ты позовешь ее. Ты будешь шаман, Ганалчи.
– Но я ничего не знаю, дедушка Горо.
– Я научу тебя всему, что должен знать шаман. И главному, самому главному, чему ты должен учить людей, – думать.
Дедушка Горо исчез, но возник вдруг в самом Ганалчи.
Впервые устремив в себя взгляд, уже не мальчик, но юноша задумался.
Началось долгое, очень долгое обучение, которое происходило словно бы наяву, но не было явью, словно во сне, но не было сном – в грезах, наверное. Но грезы проходят бесследно, а в том познании Ганалчи приобретал вполне реальное, о чем мог говорить другим, советовать, и наставлять, и даже приносить людям Добро и Радость. Так он стал шаманом.
Но это не изменило его жизни. Он по-прежнему, как и все в его семье, работал, жил той же жизнью, что и все, но знал и понимал теперь куда больше их. Он думал.
«Я уйду, и моя душа – харги – устремится на Землю Хэргу. Я расскажу там самому старому дедушке все, что делал со своими этанами на этой Земле Дулю и что не успел сделать… Я бы вернулся снова сюда, чтобы научить кого-то, как учил меня дедушка Горо… Но Время ушло…»
Удивительно, как ясно слышу я голос старика и вижу его так отчетливо.
Встаю со скамейки и подхожу к очагу. Среди серых камней все еще чернеет уголь, но я знаю, огонь в нем не зажигали с тех самых пор. Рядом с очагом лежит бубен Ганалчи. Осторожно трогаю его рукой, и он послушно поворачивает ко мне свое лицо. Да-да, лицо. У бубна есть глаза – он все видит, уши – все слышит, подбородок, за который и держит его рука шамана, лоб, который думает, щеки – на них карта звездного неба, и, конечно, рот, издающий звук, когда трогает его гиривун. Вот и он лежит рядом – гиривун. Изготовлен из кости мамонта. Широкая нижняя часть, которая прикасается к губам бубна, искусно обтянута мехом медведя и шкурками, снятыми с рогов священного оленя. (Когда, где и как добывают этих зверей, я так и не узнал. Но и медведь и олень должны отвечать каким-то требованиям, о которых я тоже ничего не знаю.) Шкуры так искусно натянуты и вделаны в кость, что кажется, мех приращен к ней. Внутренняя широкая часть оставлена голой. Там, где гиривун охватывает рука (вверху), он значительно уже и заканчивается изображением глядящих в разные стороны голов человека и птицы.