Погода неожиданно испортилась. Летим под кучевкою, метет пурга. Замутило все вокруг, вертолет качает. Кеша по-прежнему бодается с бочкой. Вышли на речку Вювю, вошли в Туруланду, петляем, предельно прижавшись к земле.
Вырвались на миг из морока – голубое, голубое небо, где-то палит солнце, и в этом солнце серебристой сигаркой плывет ТУ.
– Разве жизнь у нас – жизненка! – говорит Боря, провожая серебристую сигару глазами. Вздыхает: – У них машина, у нас мошонка.
И снова мрак, тряска, близкие макушки деревьев под брюхом вертолета.
– Им тоже не сахар, – говорит командир, имея в виду летчиков с ТУ.
И Борис, соглашаясь, со вздохом изрекает:
– Мой друг теперь на ТУ летает. Дыхнёт на снег, а снег не тает…
Погода вовсе испортилась. Хиус застит сопки, хребты, белые равнины горных тундр. А внизу – черные пики елей, штрихи лиственок, редкие строчки почти круглых пятачков – волчьи следы. Мощные выброды сохатых. И, наконец, копыны оленей. Мы летим в стадо, к которому подошла стая волков. Будем, если выследим, бить их с вертолета в два карабина. За этим и летим.
Меня извели качка и однообразное мелькание деревьев и белизна утомила. Стало немного легче от сознания, что если есть оленьи копыны, то и стадо уже недалеко – близка посадка.
А вертолет, как пущенная юла, продолжает ходить кругами. Мелькнула занесенная снегами зимовейка. Ну да, та самая, на Вювю. Словно обожгло внутри, всколыхнулось сердце. Как давно все это было…
Вот он приток, по которому летом я снова поднимался к Туруланде с Ганалчи. Еще не предполагая, что буду свидетелем последнего на этой земле события, о котором до сих пор никому не известно. Последнего…
Внизу на реке легкие петли оленьих следов и ровный, пересекающий их след волка.
И вот они, олени. Посреди белой Туруланды. Две оленухи прижались к крупному оленю, который чуть-чуть боком сторонится налетающего на них грома. Шеи у всех трех длинные, головы высоко подняты – гордые. Дикие. Свободные.
И снова белый простор, заштрихованный лиственками, и нет никакой надежды, что в этой пустыне мы отыщем малое стадо домашних оленей, людское жилище.
Но вдруг, вывалившись из-за хребта, с широкого виража врываемся в стадо. Животные переполошенно бегут прочь, но ни жилья, ни людей не видно. Садимся в прищупку. Командир выбрал просторную плешинку, то ли марь, то ли приток Туруланды.
Боря выпрыгивает за борт и по грудь уходит в сугроб. Обтаптывается, отыскивая острым щупом твердь под снегом. Кричит, багровея лицом, и машет руками:
– Можно сидеть!
Вертолет оседает в снег по самое брюхо, под выхлопными трубами тает, чернеет снег.
– А люди где? – спрашивает Кеша, перестав бодаться с бочкой, протирает заспанные глаза.
«Вот мы и свиделись снова, Туруланда, – думаю я. – Где-то все тут и было. Где-то тут, где-то тут», – стучит в висках кровь.
– Привет аборигенам! – кричит Борис.
По сугробам, утопая почти по грудь, проминается эвенк, скаля зубы и улыбаясь.
– Ты что, тут один? – спрашивает из кабины командир.
– Еще другой есть, Васка, брат мой. И Коля Бобыль, и я с бабой… Дети есть, мои дети. – Весело смеется. – Васка болеет, однако, грипп у него. Эпидемия. Айда чай пить!
– Тебя-то как звать? – спрашивает Борис.
– Шурка.
– А волки есть?
– Волки есть.
– Ну, тогда показывай, мы их всех побьем…
– Покажешь их, – смеется Шурка, – они ух какие хитрые! Умные, сволоть! Умнее человека…
– Тебя – да! – острит Борис.
Но Шурка не обижается, а, наоборот, очень доволен остротой. Идем пить чай.
В снегу пробита достаточно широкая дорожка. По ней, обогнав всех, Шурка катит санки, в которых молча и солидно сидят его дети – двое. Кеша спешит за Шуркой, а следом весело и шумно идут вертолетчики. Я отстаю.
Где-то тут все и было…
Широкие выполья оленьих пастбищ, в реденькой таежке – крохотные лиственки, ползучая березка, наволоки мелкой сосны, но кое-где исполинами протыкают небо листвени, рогатые и огромные.
За пастбищами тайга погуще и чище, там стойбище эвенков. Но чумов не видно. Под соснами натянуты палатки с черными коленами печных труб. От дерева к дереву, под самыми макушками, антенна.
В палатке душно и жарко. Васька лежит на надувном матрасе, подсунув под локоть черную от копоти подушку, чихает и кашляет. Громко жалуется на «эпидемию гриппа», которая косит всех без разбору. Но лицо веселое, даже довольное, и он, демонстрируя нам, пьет лекарства, высыпав с десяток таблеток в маленькую мягкую ладошку. Смачно жует, щурится:
– Спирт есть?
– Нету! Нету! – говорит Борис – Нынче везде сухой закон.
– Лекарство на спирту должно быть, – объясняет Шурка.
Жена его разливает по кружкам чай, раскладывает подмокшие куски сахара, черные сухари.
– Все тайге, тайге! Подохнешь тайге этой! Где условия? – громко кричит Коля Бобыль, ни к кому не обращаясь. Но его никто и не слушает.
Пьем чай, смеемся, болтаем ни о чем. А Коля Бобыль все кричит:
– Ты условий создай! В тайга, в тайга… Нету условий! Подыхай! Жену не видишь. Детей не видишь… Какая жизнь, а?!
Ни жены, ни детей у Бобыля нет.
– Волк умный, – говорит Васька. – Научно-технический прогресс знает!… Ты летишь, – Васька обращается к командиру, – он слышит. В снег ляжет и лежит. Закопается, сволоть.
– Не выпугнешь? – спрашивает Борис.
– Нет.
– Выпугну, – говорит командир. – Не стерпит. Вон она, керосинка, черт-те как гремит. – И вдруг весело ко мне: – Улетали – ей шесть часов оставалось. Три часа сюда летели. Значит, три осталось.