Получив плату, Бек, не глядя, словно пренебрегая деньгами, бросил бумажки в ящик.
— Вы уронили пять фрaнкoв на пол, — заметил Грин.
— Да… — Бек нагнулся поднять бумажку, зацепил шляпой за край прилавка. Шляпа сдвинулась набок, обнажив ухо. Солнечный луч, пробившийся в лавочку, падал на прилавок и за прилавок. Осветил ухо Бека и часть щеки. Ухо было длинное, как у зайца, закругленное на конце, покрытое белым пухом. Белым блестящим пухом! Это потрясло Грина.
Но еще больше потрясло обстоятельство, замеченное, когда Грин выходил из лавки. Витрина была высокая, узкая, состояла из двух стекол, сложенных одно к другому впритык. На верхнем стекле, над линией стыка, стояла надпись: «Сны на выбор». Так можно было прочесть изнутри лавки. Так же читалась надпись и с улицы — одинаково с обеих сторон! Пораженный Грин задержался, не выпуская ручку двери: вернуться? Вспомнил уши продавца, зубы лопатками. Отдернул руку, словно ручка двери раскалилась под его пальцами, и поспешно зашагал прочь.
Магазин Лебрена Грин отыскал. Но антиквара не оказалось: на несколько дней он выехал из Парижа. Статуэтку Анубиса Грин тоже увидеть не мог, старший продавец сказал, что она у хозяина в сейфе.
Не везло в этот день египтологу. И наверно, не повезет в следующие дни. Когда вернется Лебрен?
Чувство досады не покидало Грина до вечера. Тут еще эта странная лавка «СНЫ». Время от времени Грин нащупывал пакет в нагрудном кармане. И когда ловил себя на этом почти детском занятии, начинал злиться. Но тут вставала перед глазами физиономия продавца, уши в белом пуху, надпись «Сны на выбор». Почему его поразила надпись, если и без того было столько поразительного в продавце, в разговорах? Да, надпись читалась одинаково изнутри магазина и с улицы. Как это сделано? Может, было две надписи? Нет, одна. Грин обратил внимание на нее, когда входил в лавку, — надпись на стыке двух стекол. Несколько раз смотрел на нее, когда был в лавке. Две надписи наслаивались бы одна на другую. Надпись одна! Колдовство какое-то!
Вечером у себя в номере Грин достал пакет и высыпал таблетки на лист почтовой бумаги. Их было шестнадцать: четыре зеленых, четыре желтых, белых и розовых. Так просто — проглотить и лечь спать?.. С минуту Грин рассматривал цветные кружочки, выпуклые с боков, с закругленными кромками, — чтобы легче глотать. «Начну вот с этой, розовой», — решил он. Вспомнил, как продавец предупреждал его: «Мистер Грин, на первый раз…» «Начну с розовой!» — упрямо повторил Грин, расстегивая запонки на сорочке.
Проглотив таблетку, Грин запил ее водой, лег в постель и погасил ночник.
Сразу же он оказался на улице, в толпе бегущих людей. Бегущих — это не то. Люди мчались массой, потоком, затирали друг друга, огибая препятствия — машины или вагоны трамвая, — бились, как рыба в сети на запруженных перекрестках. Кричали, ругались, грозили кому-то, плакали. Грин, не понимая, мчался с другими, не в силах остановиться, зацепиться за что-нибудь, — ему оторвали бы руки. Единственной его мыслью было: не споткнуться и не упасть. Заметил, что тяжело дышит, как все другие, пот струйками льется ему за шею, застилает глаза. Когда бег его выровнялся — толпа влилась в широкий прямой проспект, — Грин стал прислушиваться, стараясь понять, что происходит.
— Это случилось! — слышалось там и здесь. — Это сейчас случится!..
— Они уже дали залп!..
— Нам надо спрятаться!
— Боже мой, куда же мы спрячемся?..
Грин, заражаясь этой мыслью, ощутил, что надо спрятаться и что он не знает, куда спрятаться.
Толпа бурлила вокруг, мчалась, стонала и сквернословила:
— На виселицу ублюдков!
— Попробуй достань!..
— Нам-то уже конец!
— О подлые, подлые…
— Слышите?
Вдали ревел репродуктор: «Спасайтесь в бомбоубежищах! Торопитесь! Еще десять минут!..» Голос захрипел, захлебнулся, и только метроном отсчитывал полусекунды: так-так, так-так…
Грина оттерли к тротуару, к стенам. В панике он попытался плечами, локтями пробиться на середину улицы, но его тут же швырнуло в подворотню, и он почувствовал, что может свободно вздохнуть. Рядом с ним оказался старик, прижавший руки к левой стороне груди, старавшийся удержать сердце. На губах его была пена, широко открытый рот яростно втягивал воздух.
— В чем дело? — крикнул ему в лицо Грин. — Что происходит?
Старик смотрел на него взглядом затравленного зверя.
— Что происходит? — повторил Грин.
— Они дали залп! — ответил старик, откашливаясь. — Они уже начали!
— Что начали? — выходя из себя крикнул Грин.
Вместо ответа старик спросил:
— Вы проспали или пьяны?
Грин готов был схватить старика, тряхнуть, но тот продолжал:
— Или вы с неба свалились?
— Я не здешний, — сказал Грин.
— Не здешний! — дернул плечами старик. — Из преисподней? С другой планеты?.. Не видите — они начали атомную войну! — крикнул он.
— Атомную войну!.. — Грин взглянул на ревущий людской поток, мчавшийся вдоль проспекта. По спине его пробежала дрожь.
— Куда мчатся эти бараны? — Старик перехватил его взгляд. — Через десять минут от них — от всех нас! — останется пепел. — Ноги подкосились под ним, он стал сползать на землю, вытирая спиной известку с беленой стены. — Куда мне бежать?..
Поток вынес в подворотню юношу. Тот рыдал.
— Все пропало! Мои картины! — В руках его были кисти, холсты. — Мои замыслы, жизнь, любовь! Все пропало! Безумцы! — завопил он, вскидывая вверх руки. — Допрыгались, втянули в войну! Будьте прокляты! — потряс он руками. — Будьте прокляты!
Ринулся, смешался с толпой, но еще долго был слышен его пронзительный голос: «Будьте прокляты!..»
— Никуда я не пойду дальше, — сказал старик. Он сидел на земле, раскинув ноги. Но тут же вскочил, втиснулся в толпу, побежал. Грин побежал за ним.
«Бомбоубежище. Бомб…» — блеснули красные буквы за два или даже за три квартала. Толпа, старик и вслед за ним Грин мчались к этой спасительной надписи.
— Восемь минут до атаки! — прорычал динамик, и метроном опять стал отсчитывать полусекунды.
«Только бы добежать», — думалось Грину. Как медленно приближаются огненно-красные буквы! Скорее, скорей!..
Возле убежища никакого движения не было-толпа стояла плотно, как монолит. Проем могучих, многотонных, раздвинутых под аркой дверей был забит людьми, старающимися втиснуться в коридор, в туннель, ведущий вниз, в подземелье; забито людьми преддверие, улица; люди напирали друг на друга и стояли так плотно, что между ними не могла бы проскользнуть мышь. «Пустите! — слышались время от времени задавленные приглушенные голоса. — Пустите!..» Но пускать было некуда, да и никто не пускал: толпа втиснулась в дверь, уплотнилась, застыла. Такая же теснота была в туннеле, и в подземелье, наверное, была такая же теснота…
— Пустите! — кричал старик, прилипший к чьей-то спине. Грин в свою очередь прилип к спине старика, чувствуя, как на него давят уже десятки, сотни людей. Горячее дыхание жгло Грину затылок, вокруг были перекошенные, искаженные лица, безумные, побелевшие от страха глаза, искривленные губы — люди были задавлены так, что не могли набрать в грудь воздуха.
— Пять минут! — проревел где-то над головой динамик.
— Пустите! — крикнул опять старик. Грин уперся руками в чьи-то плечи, всеми силами стараясь дать хоть чуточку места старому человеку.
— Я неудачник, — жаловался старик. — Я всю жизнь неудачник! Мне не везло в делах, не везло с семьей. Ни разу я не выиграл по лотерее. Вы выигрывали? — кивнул он в сторону Грина. — Другие выигрывали. Я никогда не выигрывал ничего. И вот теперь погибну на улице, как собака! Пустите! — Он стал яростно колотить по спинам, по плечам стоявших впереди людей. В ответ ему оборачивались, огрызались, бросали злые слова.
— Три минуты! — прогремел динамик. — Закрывайте бомбоубежища! Закрывайте бомбоубежища!
Двери начали сходиться, давя, уродуя, отбрасывая людей.
— Палачи! Убийцы! — взревела толпа.