Подошел к кровати. Поглядел на Василия, спросил?
— Что мне дашь?
— Я тебе качели сделаю, — пообещал Василий.
Мишутка заковылял в кухню и сказал, видимо, матери:
— Он мне пообещал качели сделать.
— Не лезь, куда не надо, — сказала мать.
— Но он мне качели…
— Я тебе что?.. — прикрикнула Анастасия Петровна.
— А? Что? — очнулся от дремы Михайло Иванович.
— Не дрыхни, — сказала Анастасия Петровна. — Перед вечером вредно.
Михайло Иванович проворчал что-то невнятное. Появился на пороге спальни, спросил у Василия:
— Ну как?
— Режет… — пожаловался Василий, шевеля пальцами.
— Да, брат, не мед, — согласился Михайло Иванович, видимо, не зная, развязать Василия или еще не следует. Потоптался, вышел.
Пошептался о чем-то с Анастасией Петровной. Опять зашел в спальню, ослабил узлы веревок.
— Ох, — сказал, — наделал ты мне хлопот.
Как всякий мужчина, Михайло Иванович не терпел лишних хлопот.
— Развяжите меня, — попросил Василий.
— Сбежишь, — почесал в затылке Михайло Иванович.
— Не сбегу.
— Ой сбежишь, паря. Охотников приведешь.
— Михайло Иванович!.. — взмолился Василий.
— Не проси! — отмахнулся лапой Михайло Иванович.
Узлы он все-таки поослабил. А когда стемнело, перенес Василия в кухню, на лавку: спи.
Василий не мог уснуть. В спальне тоже не спали. Михайло Иванович переворачивался с боку на бок.
— Настя!.. — позвал он наконец шепотом.
— Чего тебе?
— Ума не преложу, что с ним делать.
— А я что? Моего это ума?
— Он мне качели сделает! — пропищал из своего угла Мишутка.
— Цыц! — прикрикнул Михайло Иванович.
Через минуту спросил:
— Может, отпустить, Настя?
— Можно, — отозвалась Анастасия Петровна.
— Ох-ох-ох… Беда мне, — вздохнул Михайло Иванович.
Утром он спросил Василия:
— Если я тебя отпущу, что будешь делать?
— Поживу у вас немножко. Если разрешите, — сказал Василий.
За ночь он многое передумал и решил, что ему встретился уникальный случай: медведи живут, разговаривают. Дом у них, телек — поди поищи такое. Не убили его, не съели. Паспорт потребовали. Чудеса какие-то! И если уж чудо в руках, надо выжать из него пользу. Поэтому ответы у него были продуманные:
— Поживу с недельку, уйду.
Кажется, Михайло Иванович такого ответа не ожидал.
— Да-а… — тянул он. — У нас, значит, поживешь.
— Конечно, — сказал Василий.
— Шкодить не будешь?
— Что вы, Михайло Иванович!
— Да, — решился наконец Михайло Иванович. — Живи.
Завтракали все вчетвером. Ели картошку с маслом.
— Откуда масло? — спросил Василий.
— Оттуда ж, — отвечал Михайло Иванович. — Из сельпо.
— Имеете связь?..
— Имею.
Конечно, имеет: телевизор, посуда, сковороды… Василий не мог сразу привыкнуть к этому, оттого и вопросы его были, честно говоря, неглубокими.
Больше Василий смотрел: как Михайло Иванович орудует вилкой, как Анастасия Петровна управляется у печи. Смотрел на лица своих соседей. Неудобно как-то сказать — на морды. Ничего лица: приветливые, сосредоточенные.
После завтрака Михайло Иванович предложил:
— Айда, по дрова. На заготовку.
Взял пилу поперечную, добрый колун. Василий с готовностью согласился.
Лесосека была в километре от дома — не дальше. Штабелек дров, небольшие стволы, поваленные, изломанные, — работа Михаила Ивановича, решил Василий. Пока шли, разговаривали, Василий рассказывал о себе. Михайло Иванович слушал.
На лесосеке сразу включились в работу. Пила визжала, готовые чурки ложились одна к другой. Василия прошиб пот. Михайло Иванович работал неутомимо.
Так — до обеда: картошку взяли с собой, лук, соль.
После обеда дали себе немного расслабиться. Прилегли под елью, на мягкой хвое. Возобновили разговор. Говорил теперь Михайло Иванович:
— Биография у меня обыкновенная — рядовая. Родились мы в берлоге, с браткой Валерой. Сосали мать, набирались сил. Когда выбрались из берлоги, началась для нас настоящая жизнь. Чего только мы не делали: кувыркались, лазали по деревьям, купались в ручье. Хорошая была жизнь, — Михайло Иванович расчувствовался: — У-у!! Бывало, утречком, на реке… А небо такое зеленое, свежее. Лес не шелохнется. Не жизнь — яблочко наливное!..
— Только все кончается, милок, — Михайло Иванович повернул голову к Василию. — Здоровенные стали с браткой, ссориться начали. Вцеплялись — клочья летели. Мать поглядела на это, разгневалась, надавала оплеух обоим: «Ушивайтесь, постылые!» И пошли мы с Валерой. Побродили до осени, потом он подался На Усач. Только его и видел. Не знаю, жив ли?
Тут я задумался, — продолжал Михайло Иванович. — Как дальше? Перезимовал один. Подтекла у меня берлога, выскочил раньше времени. Холодно, голодно. Нет, думаю, так можно пропасть.
У Василия с утра на языке вертелся вопрос: как это — домик, семья? Михайло Иванович, видимо, подходил к этому моменту своей биографии.
— Приглядываться начал. Живут мужики, к примеру. Дом, огород у них, достаток. Разговаривают друг с другом, общаются. Почему у зверей не так? Крепко засела у меня эта думка. Почему не жить вместе с людьми? Коровы живут, собаки. Впрочем, не то: коровы, собаки — домашний скот. А чтобы жить на равных: ты мне друг — я тебе друг. Мысль, правда? Мир велик; тайга велика, солнце всем светит. Живите и наслаждайтесь. С чего же начать, думаю? С речи. Оно и понятно: речь — это главное. Без общего языка пропадешь. Стал подбираться ближе к людям. На покосе где-нибудь отдыхают, у костра, а я тихонечко рядом, за елками: слушаю, запоминаю. Того Иваном зовут, того Петром. Подай, принеси — все это понятно, если хочешь понять. Шибко завлекся этой наукой. Говорить начал учиться. Получалось: И-ван. «Иван, — говорю, — Иван!» А из глотки: «И-ван»… вроде «ги…» — отрыжки какой-то. Лапами, бывалоче, раздеру морду себе: «Иван!» Представь — получаться начало. А раз начало — не сомневайся, пойдет.
Года два эдак бился. Повзрослел к этому времени. Новые пришли мысли. Кому это надо, думаю, чтобы звери, птицы да человек разобщенно жили? Мир, говорят, один, неделим. Вот, думаю, надо наводить мосты к человеку. Хорошо, теоретически думаю. Да и готовлюсь. Пионером стать в этом деле.
Михайло Иванович привстал, сел под елью. Рассказ взволновал его. Взволновал и Василия.
— Ну, — продолжал Михайло Иванович, — когда изучил язык, сказал себе: двинем! Доклад у них был в клубе. Докладчик читал по листку, остальные дремали, слушали. Прошел я между рядов, оказался возле трибуны.
«Здравствуйте, мужики, — говорю. — Дозвольте слово! сказать». Ну, конечно, замешательство тут. Кто шапку! на голову, кто — ходу. Кто-то кричит; «Ряженый, успокойтесь!»
«Не ряженый, — говорю. — Всамделишный медведь».
Хохот поднялся. Докладчик задом со сцены. В зале веселье:
«Скажи, скажи, Михайло Иванович!»
«Мужики, — говорю, — по делу пришел».
У тех, кто на первых скамьях, глаза круглеют. Смех постепенно пропал.
«Разрешите, мужики, — продолжаю, — жить с вами в мире и дружбе. Медведь я, — говорю, — да вот додумался жить по-новому. Своим умом дошел».
Нескладная речь, однако, вижу, слушают.
«Не такое время сейчас, — говорю, — мир неделим, так давайте, — говорю, — я вам в чем помогу, вы мне поможете».
Какой-то парень из задних рядов:
«Чем помочь?»
«Не трогайте, — говорю, — не убивайте. Может, пригожусь на что путное. Дозвольте дом поставить в лесу, жить, как люди».
Тот же парень кричит:
«Ставь, пожалуйста. Живи!»
«Спасибо, — говорю. — А может, на голосование мою просьбу?»
Очень уж внезапно вышло для всех. Может, настроение у них поднялось, развеселил я их.
«Живи, — кричат, — без голосования!»