Зачем понадобилось Кате крючиться на полу в мучительно неудобной позе? Быть может, она смутно ожидала того, к чему я продирался сквозь страх, трепет, смятение? Конечно, она не знала, что ее ждет — слова, прикосновение или просто стук сердца, но такой громкий, что она услышит. Да нет, при чем тут знание — нерассуждающий и безошибочный инстинкт заставил ее втиснуться между мной и барьером.
Наклонившись к ее голове, я вдыхал слабый, чистый, теплый запах. Я забыл об окружающем, о бедном Павлике, сидящем сзади, и коснулся лицом ее волос, ощутил их губами, но поцеловал скорее воздух над ними, нежели их легкую субстанцию. Со сцены послышалась жаркая пальба, взметнулся и погас огонь, дав прибыток тьмы, мой рот приник к тверди и теплу Катиного темени. Я уже не понимал — на театре или во мне самом творятся гром и вспышки. Внезапное ликование уступило место щемящей жалости. Катя казалась такой маленькой и беззащитной, я погибал в сладком сострадании к ней. И уже не лицо мое, а весь я потонул в Катиных волосах.
На сцене отстрелялись, и в зале забрезжил свет…
От театра к Красной площади мы шли четким строем. Гремели барабаны, колыхались, рдели знамена, сверкали золотом кистей и наконечников древка. Милиция сдерживала поток машин, телег и пролеток, глазели потрясенные прохожие. Подвластная нашему движению, замирала Москва. Я совсем забыл о любви, — «то, что в мир приносит флейта, то уносит барабан». Катя и сама будто отодвинулась в тень. Она понимала, что несет на Красную площадь лишь свое беспечное девичье сердце, а мы — душу будущих солдат. Наше поколение воспитывалось на песнях гражданской войны. И едва лишь брусчатка, выстилавшая площадь, ложилась под ноги, мы становились воинами и мечтали погибнуть в бою. У слишком многих из нас эта мечта сбылась…
В последнем кратком замешательстве близ светлой расщелины между кремлевской стеной и краснокирпичным боком Исторического музея Колька Лазукин, школьный заводила, всегда занимавший командные посты, определил нас с Павликом в плакатоносцы. Нам доверили широкое красное полотнище с лозунгом. И хотя это окончательно разлучило нас с Катей, мы не колебались, ибо принадлежали сейчас грому, а не соловьиному свисту. И тут во мне взыграла дерзость, порожденная недавней победой — не над Катей, над самим собой.
— К черту! — сказал я. — Давай мне знамя!
— Что-о? — прищурился Лазукин. — Ах ты, мелочь пузатая!
— Я понесу знамя!
Колька усмехнулся.
— Правильно, — сказал он, — тебе только и носить.
И сразу мне в грудь ткнулось древко знамени. Я едва успел обхватить его руками, как Лазукин втолкнул меня меж двух рослых знаменосцев, и мы двинулись.
Вскинув знамя на плечо, я удивился, какое оно легкое. Мы шли по брусчатке, слегка проскальзывающей под подошвой. Мостовая здесь приметно горбилась, я впервые заметил, что Красная площадь находится на холме. Но так и должно быть, что же ей в низине лежать!..
Знамя, конечно, не было легким, но и тяжелым его не назовешь, оно хорошо и прочно давило на плечо, и рука, лежащая на древке, без всякого усилия создавала противовес.
Сзади шел Павлик. Что ж, и ему кое-что перепало на этом празднике. Он никогда не носил плакатов на демонстрации, а я уже нес однажды папу Пия XI, которого сам же нарисовал на листе фанеры и выпилил лобзиком. У Павлика слишком узкие плечи и тонкие руки, чтоб он мог нести знамя. Это только в первые минуты кажется, что оно ничего не весит. Еще как весит-то, будь здоров! — даже назад заваливает. Надо держать его попрямее, а то и в самом деле опрокинешься…
А еще дальше в колонне идет Катя, и она видит мою мужественную спину и крепкое плечо, противоборствующее давлению древка и тяжелого бархата. Да, я нес не простое кумачовое знамя, а бархатное, цвета раздавленной вишни, с золотой бахромой и грузными золотыми кистями, с золотой массивной стрелой на конце древка, самое большое и тяжелое знамя в отряде, а может, и на всей площади…
Мы приближались к Мавзолею. Еще нельзя было разобрать, кто там стоит, и тут оба знаменосца сделали короткое, резкое движение, и знамена из наклонного положения стали стоймя. Я поспешно последовал их примеру. Так нести знамя оказалось куда труднее, хотя в ход пошла и левая рука. Раньше основная тяжесть приходилась на плечо, а теперь сосредоточилась в руках.