Кол зашатался, ослаб. Волк в последний раз отчаянно рванулся и вытащил его из земли. Еще мгновение меня переполняли радость и торжество, но в следующую секунду…
В следующую секунду на меня стремительно ринулось размытое белое пятно. Зазвенела цепь. Прыгнувший волк снежной лавиной обрушился на мое тело. Я едва успела испугаться, как на меня уже рухнула немыслимая, непосильная тяжесть, а затем… А затем все погрузилось во тьму.
Темнота и невыносимая, ослепляющая боль.
Придавивший меня груз исчез, но что-то мокрое, жуткое заполонило мой взгляд. Весь мир вокруг виделся теперь искаженным и размытым. Это испугало меня даже сильнее, чем окружавшая до этого тьма. Внутри пульсировала боль. Она обжигала раскаленными углями мою грудь, плечи, лицо.
Кто-то кричал. До меня не сразу дошло, что это кричу я сама.
Затем я, судя по всему, потеряла сознание, потому что, когда я вновь пришла в себя и открыла глаза, надо мной склонился отец. Его тело казалось искаженным и странным. Небо окрасилось оранжевым предвечерним светом. Было слышно, как в лесу щебечут птицы. Голова у меня кружилась, лицо и грудь как-то странно онемели, а один глаз опух и заплыл. Единственную боль доставляли мелкие камешки, забившиеся мне под ногти вместе с грязью, когда я пыталась вытащить кол из земли.
– Давай отнесем ее в дом, – услышала я чей-то голос. – С ней все будет в порядке, Питер, она сильная.
Питер – это мой отец. А голос… Да, это был голос старика Тинкера. Очевидно, он пошел проверять свои капканы, а вместо этого нашел меня. Отец подхватил меня на руки, и я снова потеряла сознание.
Очнувшись в следующий раз, я попыталась открыть глаза, но не смогла. Что-то толстое и душное облепило мне лицо.
– Папа! – крикнула я. – Папа!
Я попыталась сесть, дернулась и кубарем покатилась на пол. В следующую секунду рядом со мной уже был мой отец. Он начал осторожно поднимать меня и укладывать обратно в постель, успокаивая и приговаривая.
– Это всего лишь бинты, пташка, лишь бинты. Мы вскоре их снимем, а сейчас не волнуйся. Тише, тише, все хорошо.
Я прижалась к отцу, он поцеловал меня в лоб и начал тихо напевать колыбельную.
Позднее – я затрудняюсь сказать, сколько времени прошло, – сняли повязку с моего глаза. С одного. Правого. Смотреть одним глазом было неудобно, но все-таки лучше, чем ничего не видеть вообще. Я безвылазно просидела тогда много недель дома, в своей комнате, наблюдая сквозь маленькое окно за тем, как летняя зелень сменяется красно-коричневыми красками осени.
Вскоре к нам явилась сразу целая куча врачей – я никак не могла понять, зачем их так много – и подкралась к двери отцовского кабинета, чтобы подслушать их разговор. До меня долетели отдельные обрывки фраз: «…никогда полностью не восстановится…», «…порезы оказались слишком глубокими…», «…возможность инфекции…» и «…повезло, что она вообще не ослепла…».
И вот в один из дней в самом начале зимы, когда над нашим городком порхал на ветру первый снежок, пришел доктор, чтобы снять повязку с левой стороны лица. Отец внимательно следил за тем, как доктор разматывает бинты. Я сама затаила дыхание. Заметив на лице отца выражение ужаса и шока, я, пожалуй, впервые подумала – случившееся со мной, возможно, никогда уже нельзя будет исправить.
– Прикрой свой правый глаз, – сказал мне доктор. – Открой левый глаз. Ты можешь им видеть?
Я прикрыла ладонью правый глаз и открыла левый. Свет с непривычки показался мне очень ярким, однако видеть я могла, и утвердительно кивнула.
Доктор облегченно выдохнул.
Стоявший до этого неподвижно отец вздрогнул, выражение ужаса на его лице растаяло и сменилось растерянностью, которая заставляла меня нервничать.
– Может быть, вы что-то сможете рекомендовать… – начал он и замолчал, беспомощно глядя на доктора.
– Нет, если только Господь не даст ей новую кожу, – сказал доктор. Я думаю, он хотел пошутить, только ничего у него не вышло. Мой отец даже не улыбнулся.
Я проскользнула мимо них и прошла по коридору в комнату, которая когда-то была общей спальней отца и мамы. Здесь до сих пор сохранился ее туалетный столик из красного дерева с большим зеркалом. Я приблизилась к нему и заглянула в зеркало.
Всю левую сторону лица сверху вниз, ото лба до самого подбородка пересекали четыре глубоких неровных шрама – следы волчьих когтей. Нижнее веко на моем левом глазу было оттянуто вниз, а левые уголки губ, напротив, вздернулись вверх.
Я уныло смотрела на свое отражение, то прикрывая ладонью левую сторону лица, то вновь открывая ее, чтобы сравнить с нетронутой, гладкой правой половиной.