- Эй! – сквозь пелену перед глазами она вяло пыталась сопротивляться, но сил не было даже на то, чтобы поднять руку.
- Не дергайся! – властный голос заставил ее замереть. – Я тебя не трону.
- Но…
- Даю слово! Мало? – голос звучал в голове, заполняя ее полностью, заставляя концентрироваться на только на восприятии сказанного.
- Нет…
Молочно-белая пелена небытия словно окутала Сашу, заставляя раствориться и потерять нить сознания. В голове неожиданно возникла гулкая пустота, тело обрело невообразимую легкость, и она словно воспарила куда-то вверх, подчиняясь этой легкости.
Настойчивые прикосновения к голове, тихие фразы на незнакомом языке воспринимались как должное, как нечто правильное и закономерное. Даже перемещение прикосновений с висков на плечи не заставили ее напрячься. Руки продолжали совершать мягкие, но настойчивые прикосновения, заставляя ее все дальше проваливаться в пелену собственного сознания… А потом наступила мягкая, очень теплая и уютная темнота, из которой Сашу вырвало яркое солнце, светившее в не зашторенное окно номера.
Ленинград. 17 декабря 1941 года.
Темнота снова окутала зимний город. Ни фонарей, ни людей на улицах, - ничего. Только канонада вдалеке – это наши ведут бой с фрицами. А они совсем близко – снаряды с передовой долетают до улиц города.
Но город не сдается. Не сдаются замерзшие, покрытые полутораметровым снегом улицы, не сдаются остановившиеся трамваи, не сдаются заколоченные досками крест-накрест дома, не сдаются работающие заводы. Не сдаются люди.
Голодные, черные от постоянного недоедания и холода, словно тени, бредущие по родным улицам. Они – не сдаются. Они сильнее мороза и голода.
Раннее утро освещает город лучами зимнего солнца. Оно пробивается сквозь затемненные окна, будя жителей.
- Мама, ты куда? – две пары глаз смотрят на измождённую женщину из-под хранящего тепло одеяла. Хотя, на кровати не только одеяло – там вся одежда, какая есть. Теплая и не очень. Зима в этом году очень суровая, а отопления никакого, кроме буржуйки с кривенькой трубой. И дров почти нет. И мебели – все уже сожгли.
- На работу, - высокая, темноволосая женщина я ярко-синими глазами на изможденном лице завязывает платок и оправляет телогрейку. – Вечером вернусь, хлеба принесу. Галя, напои Надю и проверьте с ней, как Мария Ильинична из двадцать первой квартиры. Им вчера совсем плохо было.
- Хорошо, - маленькая ручка высовывается из-под одеяла и хватает воздух, словно пытаясь дотянутся до мамы. – А ты точно вернешься? А то вчера Машина мама не пришла.
Александра останавливается, как громом пораженная.
- Галя, откуда ты знаешь? А где Маша?
- Не знаю. Она вчера заходила к нам, сказала про это, и ушла. Мы ей кипятку дали, с той травой, что ты оставляла. Говорила, что домой пойдет.
Она им вчера букетик заварила, что с лета на серванте засушенный стоял – это они с Ваней в Павловск ездили…
Глубоко вздохнув, Александра отметила себе в голове еще одно дело на день – зайти к Герасимовым, проверить Машу. И, если что, забрать девочку к себе. Помрет ведь без матери… Даже хлеба некому ей будет взять – не дадут ведь ребенку-то.
Хотя, у них самих есть нечего. Совсем. Все крупы вышли, картошки нет, травы - и те закончились. Денег, чтобы купить что-то на рынке, тоже нет. И по карточкам ей, как служащей, давали сто двадцать пять грамм хлеба… С пайками девочек триста семьдесят пять получается – полбулки, но как на это выжить?.. А если и у Маши карточек нет, и мама не пришла… Хоть в детдом ее отправить – там хотя бы всех кормят…
У нее в голове давно бродила эта дикая мысль – привести девчонок к двери детского приюта и оставить там. Не замерзнут – заберут почти сразу, самой бы успеть уйти, и накормят, и в тепле будут… И искать ее никто не будет.
Но, стоило ей посмотреть в глаза дочерей, как она гневно отбрасывала эту мысль. Советское правительство позаботится о ее детях, не бросит. Но как она может бросить их?!
Работать пришлось недолго – после занятий всех распустили, чтобы не держать в промороженном здании школы. Да и очередь за хлебом меньше будет, если прийти пораньше…
Получив свою пайку после покрытой изморозью от дыхания людей очереди, Александра почти бегом поспешила домой. Как там ее девочки? Буржуйку-то она протопила с утра, да уже поди остыло все. Да и хвалило ли им хлеба с кипятком?.. Мало же совсем оставалось.
Надо еще к Герасимовым зайти, надо.
И она прошла мимо своего дома, направившись на противоположную сторону улицы – Герасимовы жили через дом. Муж Наташи, Машиной мамы, ушел на фронт почти одновременно с ее Иваном, и пропал. Ни писем, ни похоронки – ничего. И это еще страшнее. Ей хоть письма приходили, пока немцы кольцо не замкнули, а тут – ни одного письма. Совсем.
Парадная встретила ее гробовой тишиной и холодом. Поднимаясь по скользким от пролитой воды и других жидкостей, о которых не хотелось думать, ступеням, Александра никак не могла отделаться от чувства надвигающейся беды. С каждой преодоленной ступенькой оно накатывало все сильнее, перемешиваясь с уже привычной голодной слабостью, заставляя прижимать хлеб, спрятанный за пазухой, все сильнее.
Поднявшись на этаж, она постучала в дверь квартиры – звонки давно уже не работали. Ответом Александре была мертвая тишина – ни скрипов, ни шорохов, ни голосов. Ничего. Она постучала еще раз и повернула ручку, надеясь, что не заперто – в эти дни многие перестали запирать свои квартиры – брать все равно уже нечего, все, что могли, продали, а вот жизнь спасти открытая дверь могла. Ох, как могла..
Дверь подалась и открылась, впуская Александру внутрь. В квартире было сумрачно и так же холодно, как и на площадке парадной. Пройдя по тёмному коридору до нужной комнаты, она беспрепятственно вошла внутрь и тихо позвала:
- Маша! Машенька! Это я, тетя Саша. Девочки сказали, что ты вчера приходила. Машенька, где ты?
В ответ – тишина, словно Александра обращалась в пустоту.
Пройдя по периметру комнаты, в последнюю очередь она подошла к кровати с горой наваленных на ней вещей. Также, как у нее дома – для тепла. Откинув одеяло, лежащее в изголовье, она отшатнулась и рефлекторно отступила на несколько шагов.
На кровати лежала девочка. Такая же, как ее Галя – шести с половиной лет, они ровесницы. Только Галечка чуть старше, на две недельки…
Машенька лежала с закрытыми глазами и не дышала. На бледном, синюшном, и без того истощенном детском личике проступили углы скул, глаза ввалились, а рот сжался в тонкую ниточку. Она умерла. Умерла во сне, всего на сутки оставшись одна. А может и больше – она ведь только вчера сказала, что мама домой не пришла, а вот когда она не пришла…
Александра несколько минут молча смотрела на мертвого ребенка, сжимая в кулаке одеяло. А потом решительно отбросила его – нужно похоронить девочку, как положено.
Вещи, лежащие сверху тельца, сдвинулись, и женщина увидела зажатую в тонких пальчиках бумагу. Осторожно разжав кулачок, она развернула лист и задохнулась: в ее дрожащей руке были карточки. Рабочие. На двести пятьдесят граммов хлеба каждая! Это же как обеих дочек пайки! Это же… Жизнь это! До конца месяца карточек хватит!
- Спасибо, Машенька… - Александра не замечала скатывающихся по щекам слез. – Спасибо, девочка. Ты не беспокойся, я тебя похороню. По-человечески похороню, не оставлю тут лежать. Прости ты меня. Для нас с дочками это жизнь, а тебе они уже ни к чему. Прости меня, маленькая!..
Она молча вышла из комнаты, закрыв за собой дверь, и как только могла быстро поспешила в магазин – не должен еще закрыться.
Через час она вернулась в свою темную комнату. Там было значительно теплее, чем на улице, но пар изо рта все равно шел, а холод забирался под все свои одежды цепкими пальцами.