Горев был прав, и это больше всего бесило Валерия. Протянув вперед руки, не соображая что делает, он пошел на Горева. Он видел только его горло с остроконечным кадыком.
— Молчите, подлец, или я… за себя не ручаюсь…
— Стойте!
Валерий увидел револьвер и сник.
Горев всего-навсего жандармский ротмистр. Всю жизнь возился с арестантами, и с завистью смотрел на окна знати и финансовых тузов. И вот теперь один из отпрысков семьи Ваницких стоит перед ним бледный и потерянный.
— Я имею право, — чеканил Горев, — и даже обязан по кодексу чести вызвать вас на дуэль. Мы будем стреляться на наших боевых револьверах. Немедленно. В этой избе. Через носовой платок. На дистанции вытянутых рук.
Усталость и треволнения дня туманили сознание Валерия, а тут еще дуэль. «Я офицер, черт возьми, и в любую минуту готов к бою. Офицер не боится смерти…» — бодрился Валерий. Но это была неправда. Он боялся смерти… Перед глазами маячил глазок револьвера, направленный прямо в лоб/.
«Что ж, умирать, так, по крайней-мере, с поднятой головой», — и Валерий заговорил тихо, четко:
— Когда Советская власть сбила с вас жандармскую спесь, когда вы, одетый в лохмотья, торчали у двери моего отца, дожидаясь подачки, вы были тихи и смирны. А теперь, получив под начало сотню карателей, толкуете о чести!
Требуете дуэли! Да я не желаю, просто-напросто не имею права с вами стреляться.
— Вы трус, Ваницкий!
Валерий негодовал. Кем бы он ей был, но Горев не имеет права называть его трусом. Овладев собой, он сказал с подобающей небрежностью:
— Я — Ваницкий, ротмистр. Если я убью вас, то вы не сумете почувствовать себя отомщенным…
— Я не буду убит…
Валерий улыбнулся наивному фатализму Горева, возомнившему себя Бонапартом сибирским!
— Возможно. Но тогда буду убит я, Ваницкий! Но мой отец не из тех, кто позволяет каждому встречному убивать единственного наследника огромного дела. Он заставит вас съесть самого себя! В любом варианте — вы страдающее лицо, и элементарная порядочность не позволяет мне воспользоваться своим преимуществом, Я обещаю, ротмистр, на время забыть вашу грубость.
Сказал и со злой радостью наблюдал, как линяло лицо ротмистра. Выражение непреклонной твердости и рыцарского величия уступало место вначале недоумению; как так, метил в наиболее уязвимее место, а ударил в плащ; затем появилась растерянность, даже страх, как у ребенка, увидевшего злую собаку.
3
— Матрена… Матрена… К бесам провалилась, язви тя в душу! Семша! И этого нет… Ох, силушки спокидают, спина, скажи… Ваньша!
— Ась?
— Потто ты молчал, варнак? Кличу, кличу — хоть сдохни, а ему все едино. Тащи-ка сметану скорее.
Устин, как притащился в избу после порки, так повалился сначала на лавку. Но быстро уразумел: на лавке ему не лежать. Чуть шевельнешься, и из глаз искры сыплются. Сполз на пол, да так с тех пор и лежал. Огромный, с раскинутыми руками, Устин занимая почти половину старой избы. Всегда громкоголосый, он сейчас говорил непривычно тихо. Ванюшка стоял над отцом, смотрел на его исполосованную спину со смешанным чувством ужаса и изумления перед силой, что оказалась сильнее самого сильного, как мнилось, человека в мире. Пробуждались жалость, сочувствие, даже что-то похожее на любовь к отцу. И скажи он сыну доброе слово, многое бы могло перевернуться в Ванюшкиной душе. Но Устин, жалобно простонав и ругнувшись, вдруг спросил:
— Балда, нашел сметану?
Вся Ванюшкина просветленность сразу исчезла, и он буркнул в ответ, как бывало:
— Кого не найти, на столе стоит.
— Набирай в пригоршню да мажь спину-то, раскуряй тебя в душу. Ох-ох-ох, мясо-то да спине хоть осталось?
— Куда оно подевалось.
— И мослаков сквозь него не видать?
— Откуда они, мослаки-то?
Неподвижный отец не страшен, и Ванюшка, скрывая старую обиду, подкусил:
— Небось, как меня вожжами отвозишь, так сметаны не поднесешь.
— Сравнил. Вожжи и шомпол. Да ты легше мажь, легше, не колоду смолишь. Вожжами!.. Сравнил!.. Вожжи и шкуру-то не сдерут, и рука-то родная, отцовская, а тут, скажи, кровью улился.
— Никого не улился. Ты хоть раз взглянул на мою шкуру после вожжей? Ой, как сметаны-то надо было, да я молчал и не ныл, — не унимался Ванюшка.
— И молчи. Не забудь, што с отцом говоришь. Поднимусь — разговоры припомню. Хватит мазать, на пузо текет. Ох, зажги хоть лампаду.