— Какое дитя?
— Егорову Оленьку. Боже мой, саблей — и надвое, А Вера-то ваша не крикнула. Кровь хлещет со спины, а она молчит и молчит. Видать, правда на ее стороне.
— А сама с солдатами бражничаешь.
— Одинокая бабья судьбинушка, Ксюша, пойми ты… — оправдывалась Арина, собирая в потемках что-то в мешок, Ты давно тут меня поджидашь?
— Солнце садилось.
— Неужто!
Быстро уложив продукты и вещи в два мешка, Арина взвалила один на плечи.
— Я тебе помогу.
Перелезая через забор, Ксюша тихо присвистнула.
— Крестна, вертайся в избу, мне винтовка нужна. Возьми у солдат да патронов поболе.
— Ты, касатушка, вовсе сдурела. Мне в таком разе завтра солнца не видать.
— Запорют, — согласилась Ксюша, слезая с забора назад в огород. — Однако и без винтовки в тайгу уйти не могу… вдруг, не дай бог, солдаты на нас наткнутся.
— Ой, лишеньки, неужто в людей стрелять станешь?
Ксюша ответила глухо:
— Надо винтовку… Ты, крестна, штоб тебя утром не запороли, со мной уйдешь.
— От избы? От хозяйства? Да ты вовсе шальная стала. Я вам потом муки дам, яичек. Все, все отдам, только не зори ты меня. Я тутось живя, вам, чаю, боле полезна буду, чем в тайге. Таежница из меня, как из веретена топорище. Да стой ты, дикая душа, стой, говорю.
Как топор занесли над Ариной. Уцепилась за Ксюшу, стараясь ее удержать. Знала характер крестной дочери — хоть кол ей теши на темени, все одно по-своему сделает.
— Ксюшенька, солнышко. И не надо вовсе ружья брать; у этих солдат. У Устина в амбаре ваши сидят. Коммунары. Их солдат сторожит. У солдата — ружье.
— Так што же ты молчала? Идем на Устинов двор.
Не по себе Арине. Даже в темную ночь видно, как она никнет, и все же отпустить ее сейчас невозможно. Другого помощника нет.
— Взваливай мешок на плечи и лезем через забор. Мужика бы нам на подмогу…
— Правильно, Ксюша, — как за соломинку ухватилась Арина, — без мужика кого делать станешь? Я чуть на ногах от страха стою.
— Есть мужик Тришка! Мимо пойдем, ты постучишь и вызовешь его.
— Я? Баба безмужняя да ночью парня пойду вызывать? Ой, стыдобушка! Лучше пускай заголят при народе и порют. Никуда я, Ксюшенька, не пойду, хоть жилы тяни, хоть убей.
— Жилы тянуть не стану, а откажусь от тебя… Всенародно… В моленной…
— Боже! Убила!
Родители, чаще отцы, проклинали детей. Порывали с ними всякие узы родства — такое бывало. Сын к табашному пристрастился. Будь проклят. Дочь в подоле подзаборника принесла — будь проклята. Но чтоб дети прокляли мать, пусть даже крестную, такого еще не бывало.
— Не посмеешь…
— Посмею… Ты меня знаешь. Идем, крестна!
— Ой, зарезала без ножа… Ой, душу мне выжгла… Ой…
Женщины шли без тропы, вдоль заборов, обжигая босые ноги крапивой. Ксюша первая, за ней тащилась Арина и скулила, как голодный кутенок:
— Ружье у солдат отнять… Варнак, а не девка, спаси меня господи… И кто меня наказал такой дочерью… К Тришке удумала меня посылать… Отродясь свет такого не слыхивал.
— Стой, крестна. Скидай мешок на земь и жди меня тут. Сама пойду к Тришке!
— Да што ты, очнись. Я, баба, соромлюсь его вызывать, а ты еще в девках считашься. Вовсе рехнулась никак. Стыд бабий, честь-то блюди.
— А Вере не стыдно, не больно было? А Аграфене с Егором не стыдно? Не учи меня, хватит. У меня один стыд остался — я на свободе хожу, а товарищи в амбаре сидят. Жди меня здесь и молчи, штоб никто тебя не услышал, а то все попортишь и завтрашняя расправа на твою душу ляжет.
— Свят… свят…
— Молчи. Если хочешь молитву творить, так твори про себя.
Ксюша перелезла через заплот Тришкиного огорода и растаяла в темноте.
— Свят, свят, — шептала, крестясь, Арина, — не девка, не баба — мужик. Через колено ломат. Баба благолепна, стыдлива… а это медведь. Ей-пра. Другая обсудит, порядит десяток раз, а эта, как свекор, сказала и обрезала. А бывало, прибежит, хоть шустра, но скромна. Водицы не выпьет без спроса. Крестной приказывать! Уйду вот, и вся недолга, — негодовала Арина, но знала, что не поднимется, не уйдет. Что Ксюшин нрав стал другой, и больше Арина никогда не посмеет ослушаться своей крестной дочери.
5
«В такой темноте нос, к носу столкнешься, и то не увидишь. А Вавила, может, не дорогой, а тропой пойдет прямо в село. Прямо в лапы к этим»… — Лушка не знала, как назвать тех, кто поджег коммуну и угнал товарищей на село.
Утром Лушке, прямо сказать, повезло. Когда солдаты Горева нагрянули на усадьбу коммуны, Лушка схватила Аннушку, прижала ее к груди, словно оцепенела. Только вчера они с Верой строили планы: где будут дома коммунаров, где клуб, мечтали о том, как преобразится эта поляна, пока пустая, через пять-десять лет. И вдруг — как дурной сон — солдаты с винтовками. Когда сгоняли коммунаров в угол двора, Лушка, безропотно шла в толпе товарищей, и тут увидела Сысоя. Он поджигал головешкой шалаш. Огонек блеснул и побежал по сухой хвое.