– Жиды пархатые! – крикнул водитель авто.
Помощник Подгорного, очкарик белый воротничок Капица, повел их за собой в холл, где в тишине уже сохли два десятка ходоков. Вдруг стало шумно и тесно, как в бане.
– Ну вот, – сказал Капица корреспонденту Рейтер, – по мне так хоть сейчас заберите их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.
– Так вы их отпускаете? – Патрик даже расстроился. Слепак вручил Капице письмо.
– Для председателя.
– Не для меня же, – усмехнулся Капица.
– Мы ждем ответ сейчас, – сказала Ида Нудель.
– По закону, – сказал Капица, – у нас есть тридцать дней.
– Сейчас, – сказала Нудель, – или мы объявляем голодовку в этом зале.
– Я вызову охрану, – ответил Капица, – голодать сможете в тюрьме.
Отказники, а здесь их было с полусотни, запели:
Осе шалом бимромав, Ху ясе шалом а лейну, Ве аль кол Исраэль, Вэ имру Амейн.
Ходоки из глубинки ошарашено смотрели на евреев: во, дают!
– Иностранцы? – поинтересовалась бабка в цветастом платке и деревенском платье.
– Свои, – успокоил Бегун, – Добиваемся справедливости.
– Без очереди, – съехидничал мужик.
Маша Слепак нашлась:
– Мы уже пять лет, как записались.
Это еще больше удивило бабку, и она перекрестилась.
– Иврит и Идиш – это Каин и Авель в сегодняшнем Израиле.
– Сефардское большинство ненавидит нас, – сказал Эссас.
– За что? – удивился Розенштейн.
– Нам кажется порою, что они все потомки хазар.
– Нам – это как, мы – это кто? Ашкеназам, то есть германо-польским жидам? – приставал Розенштейн.
– Если угодно, – Илья наклонил голову.
– Нет, не угодно. Сефарды и ашкеназы – братья по несчастью в СССР, да и в Израиле они в одном окопе. Илья, ты арестован.
– Залог за свободу, – Илья протянул домашнее печенье.
– Смотрите, ворона на подоконнике, – сказал Гриша Розенштейн.
– Илья, иудаизм к суеверию как? – Бегун обернулся к Эссасу.
– Отрицательно.
– Ну вот, Гриша, прогони птичку.
– Что делать, господа офицера? – спросил Слепак.
– Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, – сказала Ида Нудель. – Такая возможность нагадить им.
– Я вызову милицию, – предупредил Капица. – Вам нужен скандал или ответ на ваше письмо?
– Нам нужны разрешения на выезд.
Через полчаса отказники покинули приемную. Сквозь снежную пелену не было видно Манежа.
– Тебе обидно? – приставал Рубин к Канделю по дороге к метро.
– Что не арестовали? – щуплый Кандель то и дело проваливался в сугробы.
– Что все труды наших предков в России пошли прахом.
– Оставайся и трудись дальше, – усмехнулся Кандель.
– Зря мы ушли, – Бегун догнал их. – Надо было устроить скандал.
– Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет, – раздельно сказал Рубин, – но не следует делать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не хочет.
Ранняя зима с ума сводила. По гололеду сдирать морду о беду – вот и вся недолгая.
Район Выхино, квартира Азбеля. В доме Азбеля ремонт: подъезд ободран, лестница в известке, двери в шпаклевке. В это последнее воскресенье ноября в квартире Азбеля собрались еврейские физики и лирики, чтобы обсудить гуманитарные вопросы. Это стало традицией.
Азбель в белой безрукавке, красная короткая борода, он похож на разгоряченного быка. Семинар физиков. Вечер Галича. Накануне отключили всему дому свет, а затем – телефоны. О, знали бы соседи, из-за кого в кране не было воды.
В дежурной машине у подъезда скучал Лазарь Хейфец. Он, кстати, получил посылку из Канады и сидел за рулем в новой кожаной куртке. На Галича шли густо, как за водкой или колбасой.
– Бегун пришел, – доложил Хейфец Звереву в 5–1 отдел. – Щаранского привез Липавский.
В квартире Азбеля кадили свечи, люди боялись сбрасывать вещи в темноту и стояли одетыми. Галдеж. Если животные во тьме молчат, то женщин – болтливей не бывает.
– Они пришли слушать или за меня посмотреть? – Галич сидел под самодельной ханукией.
– Да просто на улице противно. А ты с разбегу начни. Ханукия – таки пригодилась, – Азбель зажег все девять свечей.
– У вас нет света, – хриплый голос Бегуна, – а телефон работает? Нет? А теперь они отключат воду.
Все засмеялись.
Галич пел при свечах.
Тем временем Хейфец продолжал перечислять гостей по телефону: Сахаров, Амальрик, скульптор Неизвестный, Калеко.
– Инвалид?
– Фамилия.
– Ну и какая фамилия калеки? – недоумевал Зверев.
– Да не калека он. Ка-ле-ко! Ага, идут художники, ну те, из Ленинграда: Абезгауз, Раппопорт. Человек десять. Е-мое, картины несут. Ни хрена себе. Раздухарились не на шутку.