— Еще одно, — продолжает Компаньон. — Ко мне приходил Менье: рабочие требуют прибавки…
Гюстав вздыхает, беспомощно пожав плечами:
— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно…
— Они грозят устроить забастовку… Говорят, что рискуют жизнью, работая на высоте.
Нет, решительно, сегодня на него обрушились все неприятности разом.
Густав отворяет дверь своей будки и знаком просит Жана выйти, чтобы запереть ее. Здесь хранятся все планы башни и ее драгоценный макет. Не хватает еще, чтобы к этому потоку неприятностей добавилось ограбление…
— Они с самого начала знали, что придется работать на высоте.
— Одно дело знать и совсем другое — проводить дни напролет в таком подвешенном состоянии…
Мужчины одинаковым движением поднимают головы к гигантскому нагромождению подмостков. Какая величественная картина! Четыре опоры, словно четыре стороны света, уже выросли из-под земли. Они напоминают скелеты доисторических животных, о которых ничего неизвестно: то ли это свидетельства мифической эпохи, то ли продукт измышлений безумного ученого, вздумавшего воплотить в них зарю человечества. Эти четыре кружевные конструкции, пока еще готовые лишь наполовину, смотрят в небо; скоро они соединятся в одно целое, чтобы образовать первый этаж башни. И как же это будет прекрасно! Иногда при этой мысли у Гюстава выступают слезы на глазах. Знать, что он, скромный инженер из Дижона, через несколько лет подарит Парижу, Франции самое высокое сооружение в мире… такое стоит нескольких ругательных писем, разве нет? Эти протесты — как блохи на голове льва. Сущая мелочь…
Однако Компаньон неизменно напоминает ему о реальной стороне проекта — стоимости работ.
— Не забывай о постановлении Парижского совета, Гюстав: в случае двадцатидневной остановки работ мы обязаны всё демонтировать за свой счет, без всяких поблажек. Так что нужно любыми средствами избежать забастовки…
— Не волнуйся, мы ее избежим, — бормочет Эйфель, ласково оглаживая металлическую балку. Он не хочет думать о неприятностях. Это прерогатива Жана. А ему самому нужно одно — его башня, только его башня!
— Да, и вот ещё что…
Эйфелю начинает это надоедать.
— Ну, что?
— Против нас выступает Ватикан.
Гюстав разражается хохотом. Он всегда терпеть не мог попов, — одни только порки и покаяния во времена учебы в коллеже чего стоили….
— Ну, это скорее хорошая новость.
— Папа заявил, что высота нашей башни — оскорбление собора Парижской Богоматери.
Эти слова безмерно развеселили инженера, и он бодрым шагом покидает стройку. Погода великолепная: жара к вечеру спала, и небо Парижа приняло нежный розоватый оттенок летних сумерек.
— Папе следовало бы поблагодарить нас: эта башня приблизит людей к Богу…
Порой Компаньон приходит в отчаяние от упрямства своего партнера. Если Гюстав в чем-то убежден, его не разубедишь. Иногда он попросту не желает считаться с реальностью.
— Ты, конечно, можешь упираться, но в конце концов это принесет нам несчастье…
Эйфель смотрит на Компаньона с искренним сочувствием. Сколько лет они знают друг друга, работают вместе. А Жан совсем не меняется: все такой же нытик, паникёр и педант.
— С каких пор ты стал суеверным?
— Гюстав, ты не понимаешь. Против твоей башни восстал весь Париж. Вспомни, какую петицию написали люди искусства еще зимой…
— Люди искусства? Тоже мне эксперты…
— Среди них Гуно, Сарду, Дюма, Коппе, Мопассан и даже твой любимый Шарль Гарнье. Да, я называю их людьми искусства!
Гюстав Эйфель мрачнеет. Легко пренебрегать глумлением простонародья, но эта безжалостная, в высшей степени официальная петиция, которая распространялась в парижских артистических кругах с января, поразила его до глубины души. О чем говорить, если даже старые друзья, даже Шарль Гарнье, осудили проект трехсотметровой башни! Полемика растянулась надолго: у государства было множество других забот — растущее влияние генерала Буланже, франко-немецкий кризис, но в парижских салонах башню живо обсуждали. Вот только странно, что на сей раз Антуан, который прежде так умело обезоруживал оппозицию, теперь упорно молчит…