— Ja. Находящееся внутри сферы «неразличимо» для тех, кто ощущает только ее поверхность.
— Тогда твоя родная звезда вовсе не так далека. Она всечасно пребывает внутри самого тебя.
Ганс застыл на мгновение, затем едва заметно разомкнул мягкие губы:
— Ты мудрый человек, Дитрих, или же глубоко заблуждаешься.
— Или и то и другое, — согласился пастор. Он высунулся из окна. — Иоахима ни слуху ни духу, а становится слишком темно, чтобы разгуливать без факела.
— Он в церкви, — ответил крзнк. — Я видел, как он в нее зашел примерно в девять часов.
— Вот как! И еще не вышел? Вечерня уже давно прошла. Встревоженный, Дитрих поспешил через церковный луг, чуть спотыкаясь на едва различимой в свете звезд земле, налетев в спешке на резной опорный столб северо-западного угла церкви. Великанша Экке сердито смерила его взглядом; карлик Альберих угрожающе сузил глаза. Завыл ветер, и они обрели голоса. Священник, шатаясь, поднялся по ступеням, остановился и мягко провел по волнистой фигуре св. Екатерины, по ее скорбной щеке. Мимо почти бесшумно пролетела сова. Он распахнул врата, страшась того, что может обнаружить за ними.
Сияние звезд, смягченное витражами, не разгоняло полумрак внутри церкви. Дитрих услышал звук приглушенных, медленных шлепков, идущий от алтаря.
Пастор вбежал в святая святых, споткнувшись о распростертое тело. В воздухе стояла знакомая вонь.
— Иоахим! — закричал он. — Ты в порядке? — Он вспомнил Эверарда, лежащего в собственной рвоте и испражнениях. Но здесь пахло острым, приторным запахом крови.
Дитрих ощупал тело и обнаружил, что оно по пояс обнажено, а гладкая юная плоть испещрена кровавыми бороздами.
— Иоахим, что ты наделал?! — Но все стало ясно, когда руки священника нащупали бич и вырвали его из пальцев Минорита.
То была завязанная узлами веревка, которую монах носил как пояс, теперь пропитанная кровью.
— Ах ты глупец, глупец!
Тело зашевелилось в его объятиях.
— Если я выпью чашу до дна, — прошептал слабый голос, — она может миновать остальных. — Голова монаха повернулась, и Дитрих увидел сверкающие в тусклом свете звезд глаза. — Если я страдал болью десятерых, то смогу избавить от нее девятерых. Почти, — он засмеялся, — алгебра, а, святой отец?
Стены церкви залил холодный голубой свет, исходящий от крэнковской лампы вошедшего внутрь Ганса.
— Он поранился, — сказал странник, приблизившись.
— Jа, — сказал Дитрих. — Чтобы принять наши страдания на себя.
Хлестал ли он себя кнутом целых четыре часа с того момента, как Ганс видел его входящим в церковь? Дитрих сжал монаха крепче и поцеловал Иоахима в щеку.
— Он думал плетью остановить «маленькие жизни»? — удивился Ганс. — Это нелогично!
Дитрих взял тело на руки и поднялся:
— К черту логику! Перед ними мы все беспомощны. По крайней мере он пытался сделать хоть что-то!
В среду Манфред призвал Дитриха отслужить в часовне замка памятную мессу по кайзеру Генриху: справедливому правителю в те дни, когда в германских землях были и правители, и справедливость. — Добрый отец Рудольф, — объяснил герр, — взял моего коня серой масти и сбежал.
Пастору капеллан никогда не нравился, но эта новость изумила и расстроила его. Часовня господина полнилась золотыми сосудами и шелковыми одеяниями, и служба в этом приходе была спокойной и приятной: обязанностей немного, а статус выше простого сельского священника. Рудольф был добрым человеком и почитал Господа, но в скрытых уголках его сердца крылось поклонение мамоне.
В часовне молча стояли Ойген и Кунигунда, ее сестра Ирмгарда, няня Клотильда, Гюнтер, Петер миннезингер, Вольфрам и их семейства, Макс и еще несколько человек из господской прислуги, погруженные в себя, ожидая начала мессы. Дитрих понизил голос до шепота:
— Он оставил свой бенефиций? — Сервы время от времени сбегали из манора. Намного реже сеньор мог бросить феод. Но ни одному человеку не подобало покидать свое сословие. — Куда он направился?
Манфред пожал плечами:
— Кто знает? Я даже не виню его за лошадь. Бегство дает шанс, а я не стану лишать человека права на него.
После службы Дитрих остановился в воротах курии и невидящим взглядом уставился на деревню, размышляя об отце Рудольфе. Затем повернулся на каблуках и направился к дому Эверарда.
— Как поживает твой муж сегодня? — спросил он, когда Ирмгарда открыла верхнюю створку двери.
Та оглянулась:
— Лучше, я думаю, что… Он… — Она резко распахнула нижнюю створку. — Взгляните сами.
Дитрих осенил порог крестным знамением. Сделал короткий вдох, опасаясь втянуть слишком много ядовитого воздуха в легкие.
— Мир сему дому. Где Элоиза?
— Кто? Демон? Я думала, у всех чертей еврейские имена. Я прогнала ее. Не хочу, чтобы ока сидела тут наготове, желая заполучить душу моего мужа, случись той оставить его тело.
— Ирмгарда, крэнки живут с нами с самого кермеса…
— Они только ждут своего часа.
Дом Эверарда был разделен на главную комнату и спальню. Управляющий владел несколькими полосами земли, и богатство проявлялось в роскоши жилища. Сам больной лежал в спальне. Его лоб был сухим и горячим на ощупь. К волдырям на груди добавились пузыри в паху и подмышках. Один из них, под левой рукой, раздулся до размеров и цвета яблока. Дитрих отнес тряпицу к ведру, намочил ее, сложил и опустил на лоб мужчины. Эверард зашипел и сжал руки в кулаки.
Дитрих услышал, как Ирмгарда успокаивает плачущего ребенка. Приказчик открыл один глаз и произнес:
— Послушный мальчик. — Слова путались, так как его язык вывалился наружу и отказывался держаться за зубами, словно липкая, серая, мокрая улитка, пытающаяся спастись из раковины. — Хороший мальчик любит кашку, и птички поют, — повторил Эверард, вперив серьезный взгляд в Дитриха.
— Он сошел с ума, — сказала Ирмгарда, придвигаясь к кровати. Витольд с ревом выбежал из дома.
— Он в сознании, — ответил Дитрих, — и говорит. Это само по себе чудо. К чему требовать осмысленной речи?
Он попытался дать больному немного воды, но та струйкой сочилась по его подбородку, язык отказывался повиноваться. Эверард кашлял и стонал, но это казалось лучше, чем рвота и понос прежде. Отпускает, подумал Дитрих с облегчением.
С замкового холма священник направился по тропинке, бегущей вдоль мельничного ручья, к лугу. Там он наткнулся на Грегора и Терезию, сидящих на берегу и кидающих камешки в пруд. Он остановился, прежде чем они могли заметить его, и услышал поверх шума воды, падающей на мельничное колесо, колокольчики смеха Терезии. Затем кто-то перевел распределительный вал в рабочее положение, и огромные лопасти начали проворачиваться и стонать.
Когда-то этот звук услаждал слух Дитриха. Символ труда, снятого с плеч людей. Но сегодня в нем слышалась что-то жалобное. Из мельницы вышел Клаус посмотреть на то, как крутится колесо, и оценить напор потока. Удовлетворенный, он повернулся и, заметив Дитриха, издал приветственный возглас. Грегор и Терезия тоже заметили пастора, и тот приблизился к ним.
— Даю тебе мое благословение, — сказал он Грегору, прежде чем тот успел заговорить. Дитрих прикоснулся по очереди левой рукой ко лбам обоих, привычно творя крест правой. Прикосновение служило и другой цели: он убедился, что у обоих лоб холодный, хотя и не заговорил об этом.
— Она хорошая женщина, набожная, когда это позволяют ее внутренние страхи, а ее всеведение во врачевании — подлинный дар Господа. Что до страхов, не дави на нее, ибо она жаждет утешения, а не расспросов. — Священник обернулся к Терезии, та заплакала. — Слушай Грегора, дочь моя. Он мудрее, чем сам думает.