— Я не понимаю, — сумела выдавить девушка, и Дитрих опустился подле нее на колени:
— Он достаточно мудр, чтобы любить тебя. Понимание даже единственно этого достойно уровня Аристотеля.
Грегор проводил его до мельницы:
— Вы передумали.
— Я никогда не противился этому. Грегор, ты прав. Каждый день может оказаться последним, и, много или мало отпущено нам, маленькие радости придают цену прожитому.
У мельницы Клаус отирал руки тряпицей, проводив взглядом каменотеса и травницу.
— Итак? — спросил он. — Получил ли Грегор то, чего желал?
Дитрих ответил:
— Он получил то, о чем просил. Молю Господа, чтобы желание и просьба совпали.
Клаус покачал головой:
— Иногда вы слишком умны. Знает ли она, что он хочет сделать с ней? Я имею в виду в браке. Терезия простодушна.
— Так ты занялся пшеницей? Мельник пожал плечами:
— Возможно, чума и убьет нас всех, но это не повод, чтобы в ожидании смерти помирать с голоду.
Так была явлена милость третьего дня.
XXIV
Июль, 1349
К заутрене. Поминание св. Аполлинария Равеннского. 23 июля
Занялась заря четверга, и с запада подул горячий ветер, завывая в черных елях и пригибая к земле недозрелую пшеницу. Небеса выгорели до столь блекло голубого, что стали напоминать алебастр. В отдалении, по направлению к Брейсгау, поднимались маленькие черные струйки дыма, указывая на пожары в долине. Воздух дрожал от жары, вызывая из небытия невидимых созданий, скитающихся по земле.
Дитрих сидел у постели Иоахима; юноша повернулся спиной так, чтобы ему могли смазать рубцы. Пастор опускал пальцы в миску и осторожными прикосновениями втирал приготовленную мазь в раны. Минорит вздрагивал от прикосновений.
— Ты мог умереть, — упрекнул его священник.
— Все умрут, — ответил Иоахим. — Вопрос только когда и как. Какая тебе в этом забота?
Дитрих отставил плошку в сторону:
— Я привык, что ты рядом.
Когда он поднялся, монах изогнулся, взглянув на него:
— Как идут дела в деревне?
— Уже три дня нет новых заболевших. Люди говорят друг другу, что чума прошла. Многие вернулись к работе.
— Тогда моя жертва не была напрасной. — Иоахим закрыл глаза и откинул голову на подушку. Через несколько мгновений он снова погрузился в сон.
Дитрих покачал головой. Как он мог сказать, что юноша ошибался?
Когда Дитрих вышел из пастората, готовя церковь к мессе, то увидел, как Гервиг Одноглазый, Грегор с сыновьями и прочие спешат на работу в поле, с мотыгами и косами на плечах. Топилась печь Якоба, вращалось колесо мельницы Клауса. Только в кузнице царили тишина и холод.
Пастор вспомнил, как Лоренц стоял у наковальни, покрытый потом, в фартуке, и махал ему рукой. Наверное, Ванда наконец решила, что мужская работа слишком тяжела. А может, у нее кончился уголь.
Священник спустился с холма, проходя мимо отар овец. Тех практически не осталось, все слабые, с виду болезненные. Падеж деревенской живности едва заметили из-за большего страха перед чумой. Коровы и овцы падали от ящура. Дохли и крысы, хотя это было к лучшему. Собака Гервига залаяла, села и принялась яростно вычесывать блох.
Дитрих вошел внутрь кузницы с открытыми стенами, поднял лежавший на наковальне молот и, покачав инструмент в руках, удивился его тяжести. Лоренц орудовал им одной рукой, а пастор едва смог поднять. Кадка с подковами для быков и лошадей стояла поблизости. В бочонке для закаливания металла поверхность воды покрылась зеленоватой пленкой.
Карканье ворона привлекло внимание священника. Он увидел, как тот сделал круг, опустился в огород за кузницей и взмыл вверх. Затем все повторилось.
Уронив молот, пастор рванулся к задней калитке и обнаружил там Ванду Шмидт, распростертую на спине посреди бобов и капусты, воздевшую руки, словно пытаясь дотянуться до неба. Ее черный и распухший язык высунулся из сухих потрескавшихся губ. Ворон вновь спикировал вниз, и Дитрих прогнал его палкой.
— Воды, — выдохнула лежащая ничком женщина.
Священник вернулся в кузницу, нашел кружку возле бочонка с водой, наполнил ее, но, когда протянул больной, дергающиеся руки оттолкнули его прочь. Лицо Ванды покраснело от жара, поэтому он нашел тряпицу, намочил и положил ее на лоб женщины.
Та вскрикнула, выгнулась и забила руками, пока не спихнула ветошку прочь. Подняв лоскут, Дитрих обнаружил, что тот почти высох. Он скомкал его в руках, сев прямо на землю. «За что, Господи? — взмолился он. — За что?»
Священник прогнал нечестивую мысль. «Эта чума пришла не по воле Господа», — напомнил он себе. Эверард вдохнул ее, теперь и Ванда. Она давно не общалась с управляющим, поэтому теория крэнков о прыгающих с человека на человека «маленьких жизнях», похоже, оказалась ложной. И все же этому должна быть причина. Бог все расположил «мерою, числом и весом». Измеряя, взвешивая и отсчитывая, простой смертный мог постичь «вечные установления, которым Он подчинил движение звезд, приливы и отливы в море».
Ванда закричала, и Дитрих осторожно отодвинулся. Простой взгляд на больного мог заразить. Из глаз вырывается голубое пламя. В бегстве единственное спасение. Он вскочил на ноги и бросился обратно через кузницу на дорогу, где остановился, учащенно дыша.
Снаружи, казалось, все шло своим чередом. Пастор слышал визг пилы с бондарни Беттхера, далекий крик ястреба, кружащего высоко над озимыми полями. Видел, как свинья Амбаха ковыряется в мусоре вдоль дороги, как поднимается водяной пар над лопастями мельничного колеса. Почувствовал горячее дыхание ветра на щеке.
Ванда была слишком крупной женщиной, чтобы тащить ее одному. Нужно сбегать за подмогой, сказал он себе. Дитрих
побежал сначала к мастерской каменотеса, но Грегор захватил сыновей с собой складывать в стога сено. Затем, вспомнив, что Клаус и Ванда спали вместе, рванул на западную окраину деревни.
Одо отворил верхнее окошко двери, но посмотрел на Дитриха отсутствующим взглядом.
— Проклятие свершилось, — сказал старик, но ничего не стал пояснять. Дитрих просунул руку и, отперев нижнюю створку, протолкался внутрь.
— Клаус! — крикнул он.
Старый Швайнфюрт стоял у раскрытой двери, уставившись на пустую улицу. Сверху раздался стон, и пастор вскарабкался по лестнице на верхний этаж, где находилась спальня.
Там он обнаружил мельника на трехногом стуле, придвинутом к постели. Кровать выделялась резным изголовьем, в ногах стоял дубовый ларь на железных петлях с изображением мельничного колеса. На набитом тиком матрасе лежала Хильда.
Ее золотистые волосы спутались и покрылись испариной, тело изнемогало от кашля. Глаза округлились настолько, что походили на глаза крэнков.
— Позови пастора Дитриха, — кричала она. — Дитрих!
— Я здесь, — сказал пастор, и Клаус подпрыгнул от этого почти шепотом сказанного слова, хотя прежде не реагировал на удары кулаками и крики. Не оборачиваясь, он сказал: — Она жаловалась на головную боль, когда проснулась, но я не придал этому значения и пошел запустить колесо. А затем…
— Дитрих! — закричала Хильда. Тот встал на колени подле постели:
— Вот он я.
— Нет! Нет! Приведи ко мне пастора!
Дитрих мягко прикоснулся к ее плечу, но женщина резко отпрянула.
— Она обезумела, — сказал Клаус неестественно спокойным голосом.
— Волдыри появились? Майер покачал головой:
— Я не знаю.
— Позволено ли мне будет поднять ее рубашку, чтобы посмотреть?
Мельник какое-то мгновение смотрел на Дитриха, потом начал смеяться, раскатисто, громко хохотать, после чего неожиданно успокоился.
— Святой отец, — сказал он мрачно, — вы — единственный мужчина в этой деревне, кто испросил моего позволения, прежде чем заглянуть под ее рубашку. — Мельник отодвинулся.