— Все боятся, — сказал Клаус, взмахнув кружкой. Он сделал маленький глоток, а потом закрыл глаза и заплакал. Сосуд выпал из задрожавших нервно пальцев, и пиво вылилось в грязь. — Я не понимаю, — произнес он какое-то время спустя. — Разве она в чем-то нуждалась? Одного ее слова было достаточно, я все покупал. Парча, корсеты, мантильи. Шелковое белье однажды во Фрайбурге — итальянская работа, и разве не я все это приобрел? «Французскую краску» для лица. Я приносил пищу к столу, дал крышу над головой — и крышу не лачуги, как у ее отца. Нет, деревянный дом с каменным камином и дымоходом для обогрева спальни на чердаке. Я дал ей двух прекрасных детей, и, хотя Господу было угодно призвать к себе нашего сына совсем маленьким, я увидел, как Фию честь по чести выдали за фрайбургского купца. Одному Богу известно, что сейчас творится во Фрайбурге. — Клаус посмотрел на свои ладони и крепко стиснул руки. Потом обратил взгляд на восток, в сторону долины.
— И все же она искала себе других мужчин. Все знали об этом, лишь я изображал неведение — и в отместку обвешивал с мукой. Я засмеялся, когда поднял ей юбку для вас. Но теперь думаю, вы действительно — последний мужчина в Оберхохвальде, наслаждавшийся этим зрелищем; хотя одно время я думал иначе. Я думал, вы уходите в лес, чтобы быть с ней, святой отец. Хоть вы и священник, но все же мужчина. Поэтому однажды я пошел следом. Так впервые увидел монстров. Только это было не страшно; ужас я почувствовал, когда застал Хильду, распростершуюся на ложе из листьев, а в нее входил этот грубый сержант.
Дитрих вспомнил, как один из коней мельника стоял стреноженный у прогалины. Тогда он решил, это лошадь Хильды.
— Клаус… — сказал он, но мельник продолжил, даже знака не подав, что слышит пастора:
— Я проворен на супружеском ложе. Не так, как в молодости, но остальные женщины не жаловались. О да, я изменял ей с другими женщинами. Какой у меня был выбор? Ваш выбор? Нет, я горю, как Павел. Я не знаю, почему она отвратилась от меня. Другие мужчины вели слаще речи? Их губы были более приятны? — И теперь мельник поднял глаза и посмотрел в упор в лицо Дитриха. — Вы могли сказать ей. Вы могли указать на заповедь. Но… Я не желал ее покорности. Я хотел любви и не получал ее, и не знаю почему.
Я увидел ее впервые в свинарнике отца, она задавала корм. Стояла босиком в грязи, но в ней я разглядел принцессу. Тогда я учился у старого Генриха — отца Альтенбаха, то есть — тот держал господскую мельницу до меня, так что у меня были хорошие виды на будущее. Беатриса умерла той ужасной зимой пятнадцатого года и все дети вместе с ней, так что мой род прервался бы, не женись я вновь. Я попросил ее руки, заплатил меркет, и господин дал свое позволение. Ни у какой женщины здесь не было прекрасней свадьбы, за исключением одной только Кунигунды! Я узнал той ночью, что она не девственница, но какая женщина невинна к этому возрасту? Меня тогда это не волновало. Возможно, напрасно.
Дитрих положил ладонь на плечо Клауса:
— Что ты будешь делать теперь?
— Он не был любезен с ней, эта свинья, сержант. Для него она — всего лишь еще одна loch.[261]
— Ванда Шмидт умерла. Клаус медленно кивнул:
— Это очень страшно. Мы были добрыми друзьями. Нам недоставало одного и того же, но вместе мы все возмещали. Я знаю, это грех, но…
— Небольшой грех, — заверил его Дитрих. — Думаю, у вас не было злого умысла.
Клаус засмеялся. В уголках глаз выступили слезы, а его дородное тело затряслось, и Дитрих представил землетрясение в бочке.
— Как часто, — заговорил он, когда смех сменился меланхолией, — в ваших сухих, схоластических проповедях я слышал такие слова: «Зло — это недостаток добра». Так скажи мне, священник, — его глаза казались пустыми, — какому мужчине ее недоставало так, как мне?
Они погрузились в молчание. Пастор отдал мельнику свою кружку пива, и тот отпил из нее.
— Мои грехи, — сказал тот. — Мои грехи.
— Эверард тоже умер, — сказал ему Дитрих, Клаус кивнул. — И Францль Длинноносый из замка. Они выбросили тело за стены этим утром.
Мельник бросил взгляд на башни позади замковых стен:
— Как поживает Манфред?
— Я не знаю.
Клаус поставил кружки на подоконник, чтобы Вальпургия забрала их обратно.
— Интересно, узнаем ли.
— А Унтербаумы уехали, — продолжил Дитрих. — Конрад, его жена и оба их оставшихся ребенка…
— В Медвежью долину, я надеюсь. Только дурак сейчас направится в сторону Брейсгау, если во Фрайбурге чума. Где мать Атаульфа?
Они поднялись и направились к мальчику, ревущему в грязи.
— Что такое, мой маленький? — спросил пастор, опускаясь рядом с мальцом.
— Мамочка! — выл Атаульф. — Хочу к мамочке! — У него перехватило дыхание, рев перешел в мычание, завершившееся припадком надрывистого кашля.
— Где она? — спросил Дитрих.
— Я не знаю! Мамочка, мне плохо!
— Где твой отец?
— Я не знаю! Папочка, пусть это прекратится! — Он снова зашелся в кашле.
— А твоя сестра, Анна?
— Анна спит. Не буди ее! Мама сказала.
Дитрих и Клаус переглянулись. Затем они оба посмотрели на дверь дома. Майер стиснул зубы:
— Я полагаю, мы должны…
Клаус распахнул дверь и вошел внутрь; Дитрих, держа мальчика за руку, — следом.
Норберта и Аделаиды нигде не было видно, но Анна лежала на соломенном тюфяке с безмятежным выражением лица.
— Мертва, — возвестил Клаус— Но на ней нет отметин. Не так, как с бедным Эверардом.
— Атаульф, — строго спросил Дитрих, — твоя сестра болела, когда вы легли спать вчера ночью? — Мальчик, все еще хныкая, помотал головой. Дитрих посмотрел на Клауса, тот произнес:
— Иногда ящур поражает людей вот так, когда проникает через дыхание, а не через кожу. Возможно, чума действует так же. Или же она умерла от печали по тому парню.
— Бертраму Унтербауму.
— Я был лучшего мнения о Норберте, — бросил мельник, — не думал, что он оставит мальчишку на погибель.
Разум подсказал ему бежать, подумал Дитрих. Если мальчишка умрет, к чему оставаться — и обрекать на смерть самого себя? Поэтому все разумные люди бежали — из древней Александрии, из зачумленной армии Константина, из Парижского госпиталя.
Клаус подхватил мальчика на руки:
— Я заберу его в госпиталь. Если выживет, будет мне сыном.
Клаус действовал против своего нрава, но предложение это не удивило пастора. Дитрих дал свое благословение, и они пошли каждый своим путем. Священник направился к дороге, которая вела из деревни в сторону Медвежьей долины.
Дверь дома распахнулась, и Ильзе Аккерман выбежала из него с Марией на руках.
— Моя маленькая Мария! Моя дочка! — вскрикивала она вновь и вновь.
Малышка перепачкалась рвотой, ее губы и язык посинели, изо рта струилась кровь. От нее исходил знакомый чумной дух. Прежде чем Ильзе успела сказать еще что-то, девочка задергалась и умерла.
Женщина закричала вновь и уронила дочь на землю, на которой та осталась лежать, словно почерневшая кукла, которую Мария спасла из огня. Чума, казалось, поразила все ее тело, заставив гнить изнутри. Это зрелище было еще ужасней, чем Хильда с ее бредом и даже Ванда с ее ворочающимся почерневшим языком. Дитриху предстала Смерть в самом устрашающем величии.
Женщина закрыла лицо ладонями и побежала в сторону озимых полей, где работал Феликс, так и не обернувшись на лежащую в грязи девочку.
Смерть со всех сторон наносила Дитриху стремительные удары. Эверард, Францль, Ванда, Анна, Мария. Мирно или в агонии; быстро или долго; со зловонным гниением или в безмятежном сне. Не было никакого порядка или закономерности. Пастор ускорил шаг. Чума, после трех дней покоя, удвоила свои усилия.
На липе, растущей на деревенском лугу, болтался отвратительный плод: под напором горячего июльского ветра покачивалась человеческая фигура. Одо, понял Дитрих, когда подошел поближе, и сначала подумал о самоубийстве. Но веревку привязали к стволу, и поблизости не было ничего, с чего бы старик мог спрыгнуть. Тогда священник понял. На пути к дому зятя Одо поймали и убили за то, что он принес с собой чуму.