— Я отправил за ними Макса, — сказал Манфред, — но в этих холмах слишком много ложбин и лугов, и небольшой отряд надолго может укрыться от чужих глаз… Дитрих… — Он замялся. — Сын пекаря был с ними.
— Ну! Так вот, что имел в виду Генрих.
— Нимандус слышал, как главный бандит окликнул парня по имени. Дуралей обеспечил себе петлю на шею. Осталось только его поймать и найти крепкую веревку.
— Дурные спутники сбили его с пути…
— Они привели его к виселице. Старший сын Альтенбаха — Якоб, так ведь? — подравнял идиота серпом и вспорол ему щеку. — Он помолчал, думая, вероятно, о похожей ране, которую гораздо более достойным образом получил Ойген. — Именно Оливер его и зарубил.
Дитрих увидел обоих парней, лежащих во дворе на том месте, где они упали, и окровавленный серп, зажатый в руке старшего. Может, сын пекаря вообразил себя рыцарем, сражающимся в битве? У него было живое воображение, способное настолько преобразить мир вокруг. Теперь он стал убийцей детей. Дитрих прошептал слова молитвы — за Якоба и Гаспара, за Генриха и Герду — и за Оливера.
— Ja, — сказал Манфред, заметив его жест. — Я не знаю, видел ли бедный Альтенбах, как они умерли. Надеюсь, он умер с мыслями о том, что сыновья продолжат его род.
В тишине, нахлынувшей за этими словами, вновь донесся звон далекого колокола. Дитрих и Манфред переглянулись, но ни один из них не поделился мыслями о том, предвестием чего служит этот звон.
XVIII
Июнь, 1349
Служба третьего часа
День поминания Ефрема Сирийца. 9 июня
Наступил июнь, и в бесконечной череде времен года с озимых собрали урожай, поля под паром подняли под засев на сентябрь. По меньшей мере половина пахотных дней отводилась на господские земли, потому, хотя вайстюмер и призывал к отдыху от трудов после наступления сумерек, свободные арендаторы работали на собственных наделах, наверстывая упущенное время. Один из волов Труды Мецгер умер от ящура на предыдущей неделе, ей пришлось пристегнуть к упряжке корову безо всякого видимого энтузиазма со стороны последней.
Дитрих и Ганс наблюдали за селянами с гранитной плиты у кромки Большого леса. В расщелине каменной породы Дитрих заприметил большие красные цветы кандыка и решил сообщить Терезии об их местонахождении. Неподалеку ручей, бежавший мимо лагеря крэнков, устремлялся вниз в долину.
— Какую пищу вы выращиваете в вашей стране? — спросил Дитрих. — Она, верно, отличается от той, что растим мы?
Ганс замер, словно стал частью гранитной плиты, на которой сидел. Эта абсолютная неподвижность, в которую иногда впадали крэнки, более не пугала Дитриха, но он так еще и не разобрался, что же она означает.
Затем усики Ганса дернулись, и он сказал:
— Я не могу правильно перевести названия, но мы выращиваем растения, очень похожие на ваши виноград, бобы, репу и капусту, А вот «пшеница» — нечто непривычное нам; хотя у нас достаточно всякого, что будет для вас очень необычно. Большелист! Двенадцатистебельник! Ах! Как же я соскучился по их вкусу!
— Возможно, ты их скоро отведаешь. Готово ли ваше судно к отплытию?
Крэнк мягко улыбнулся:
— Ты устал от моего общества?
— Ничего подобного, но здесь будут… проблемы, если вы задержитесь надолго.
— Да. Я слышал, ты якшаешься с демонами. — Ганс осклабился, и он сделал угрожающий жест. — Может, мне стоит наведаться в зтот Страсбург и взять епископа на испуг?
— Заклинаю, не делай этого.
— Будь спокоен. Скоро «демоны» не будут тебя тревожить. — Он сгорбился, как если бы изготовился к прыжку, и протянул вперед руку. — Я вижу движение на дороге из Медвежьей долины.
Дитрих заслонил глаза от солнца, всматриваясь в даль,
— Пыль, — сказал он наконец. — Воспользуйся своим рупором и предупреди барона Гроссвальда. Боюсь, ему придется снова прятать своих людей.
Поначалу путешественники казались лишь пятнышком в лучах заходящего солнца; и Дитрих, сидя на коне, слышал только топот утомленных копыт и плаксивые жалобы тележной оси, прежде чем смог разобрать очертания странников. Когда они приблизились, он увидел человека верхом на осле, одетого в отделанный бахромой талит,[209] с длинными седеющими волосами, завивающимися искусными колечками. Даже без желтой звезды на плаще можно было легко сказать, какого он роду-племени. Второй мужчина, одетый попроще, более скуластый и смуглый, с прической в виде двух толстых кос, сгорбился на передке со смирением слуги. Тележный навес защищал от солнца двух женщин, закрытых покрывалами.
Еврей заметил облачение Дитриха и сказал, едва заметно кивнув головой:
— Мир моему господину.
Дитрих знал, что иудеям, строго придерживавшимся своего Закона, запрещалось приветствовать или отвечать на приветствия христиан, и потому под «моим господином» путник имел в виду своего раввина, а не Дитриха. Это была искусная уловка, благодаря которой он мог соблюсти бесчисленные законы своего племени и нормы вежливого обращения.
— Я — Малахай бен Шломо, — сказал старик. — Ищу земли герцога Альбрехта. — Его речь отдавала испанским акцентом.
— Герцог владеет вотчиной поблизости, называемой Нидерхохвальд, — ответил ему Дитрих. — Это дорога на Оберхохвальд. Я доведу вас до него, если угодно.
Старик провел пальцами по волосам — жест, говоривший «веди», — и Дитрих повернул коня к деревне.
— Вы приехали из… Страсбурга? — спросил он.
— Нет. Из Регенсбурга.
Пастор оборотился в седле с удивлением:
— Если вы ищете земли Габсбургов, то поехали неверной дорогой.
— Я поехал по той дороге, по которой смог, — ответил старик.
Дитрих привел еврея ко двору Манфреда, где чужестранец поведал о своей судьбе. Кровавый навет вызвал волнения по всей Баварии, как видно, и дом Малахая сожгли, имущество разграбили, а сам он едва сумел спастись.
— Сие постыдно! — воскликнул Дитрих. Малахай склонил голову:
— Я подозревал это, но благодарю за подтверждение.
Дитрих пропустил мимо ушей сарказм, и Манфред, сильно впечатленный бедами странника, одарил и лично сопроводил его до Нидерхохвальда, где Малахай остался ждать отряда герцогской стражи, который мог бы обеспечить ему безопасность во время путешествия через Баварию до Вены.
Единственным местом в Оберхохвальде, где евреи точно не могли появиться, была церковь Св. Екатерины, а потому многие крэнки спрятались именно там. Дитрих, войдя внутрь, чтобы подготовиться к мессе, заметил, как светятся глаза странников, умостившихся на стропилах. Он направился в святая святых, Ганс со Скребуном последовали за ним.
— Где остальные? — спросил их Дитрих.
— В лагере, — ответил ему Ганс. — Хотя ныне и тепло, они изнежились за последние месяцы и находят лес не слишком-то приятным местом, в отличие от деревни. Мы, в свою очередь, посчитали не слишком приятной их компанию, а потому пришли сюда. Скребун спрашивал, когда им можно выйти.
— Евреи отправляются в сторону Малого леса сегодня вечером. Твой народ может вернуться к своим занятиям наутро.
— Вот и славно, — сказал Ганс. — Труд — отец забвения.
— Суровый отец, — отозвался Готфрид, — когда так мало пищи, чтобы поддерживать силы.
Дитрих сильно удивился, ибо Великий пост давно окончился. Но Ганс жестом призвал своего товарища молчать. Он скакнул к окну, из которого открывался вид на деревню:
— Расскажи мне об этих евреях и… их особой пище.
Готфрид отвернулся к церковным облачениям и, казалось, внимательно их изучал, но по его склоненной набок голове было видно, что он тоже внимательно слушает.