Тьерри рассмеялся:
— Хорошо. Нам больше останется. Оккам махнул рукой:
— Но со смертью Людвига каждый должен действовать по собственному усмотрению, поэтому я и направляюсь в Авиньон примириться с Климентом. Эта сосиска и впрямь заслуживает высшей похвалы.
Эйнхард хлопнул по столу:
— Ты тощ для монаха, но вижу, аппетит у тебя им под стать. — Затем, повернувшись к Ойгену, он произнес: — Расскажи теперь, как ты получил этот шрам.
Зардевшись, юный рыцарь поведал о своих деяниях при бурге Фалькенштайн. По завершении рассказа имперский рыцарь отсалютовал Ойгену кубком и воскликнул:
— За старые шрамы, что носят с гордостью!
Они с Манфредом пустились в воспоминания о битве при Мюльдорфе, где Эйнхард сражался на стороне Людвига Виттельсбаха, а Манфред за Фридриха Габсбурга, когда те боролись за имперскую корону.
— Людвиг был ладно скроен, — пропыхтел Эйнхард. — Ты, наверное, заметил это, Оккам, ведь знал ты его, так? Замечательное тело, высок и строен. Как он любил танцевать и охотиться на оленей!
— Наверное, по этой причине, — парировал Манфред, — имперское достоинство не слишком-то его обременяло.
— Недостаточно gravitas! — Эйнхард сделал огромный глоток вина. — Хорошо, твои Габсбурги серьезны. Охотно признаю. Старый граф Альбрехт не мог передать солонку за обеденным столом, не придав сему деянию политического смысла. Ха! Ты тогда еще не родился, я думаю. Я сам был всего лишь юнкером. «Тверд как алмаз» — вот как говорили о нем в народе.
— Да, — сказал герр, — взгляни на то, что «алмаз» сделал в Италии.
Рыцарь прищурился:
— Альбрехт ничего не делал в Италии. Манфред захохотал и хлопнул ладонью по столу:
— Именно. Однажды он сказал: «Италия — это логово льва. Много дорог ведут туда, ни одна оттуда». — Весь стол разразился хохотом.
Эйнхард покачал головой:
— Никогда не понимал, зачем туда влез Людвиг. Южнее Альп нет ничего, кроме итальянцев. Разве нельзя просто забыть о них?
— По настоянию Марсилия, — сказал Оккам. — Тот надеялся, император покончит с гражданскими войнами.
Манфред отщипнул ягоду из вазы с фруктами и, подбросив, поймал ее ртом:
— Зачем проливать немецкую кровь ради того, чтобы уладить итальянские раздоры?
Старый рыцарь заметил:
— Ну, вот о Люксембургах, например, очень любят щебетать миннезингеры. Карл держит мошну открытой для певцов, потому, полагаю, о нем мы тоже услышим немало славословий. Вот почему я следовал за Людвигом. В отличие от твоих угрюмых Габсбургов и ветреных Люксембургов, Виттельсбахи — откровенные, любящие пиво немцы, простые, как эта сосиска.
— Да, — сказал Манфред, — простые, как сосиска. Эйнхард улыбнулся:
— Ну, они были дураками, что вообще решили взять корону себе. — Его внимание на секунду отвлекло блюдо с бланманже, которое слуга поставил перед ним. — Вот это, должен я заметить, больше походит на Люксембургов.
— Раз разговор зашел обо всем этом, — поинтересовался Тьерри, — что произошло со старой Большеротой?[236]
— Мы слышали в Регенсбурге, — ответил еврей Малахай, — что графиня Маргарита хранит верность новому мужу, и восстание в Тироле окончено.
— На ней нет за то вины, — сказал Тьерри. — Ее первый муж оказался идиотом, к тому же никуда не годился на супружеском ложе. Жена может вынести либо одно, либо другое, но никак все вместе.
— Хе! — крякнул Манфред, поднимая свой бокал. — Славно сказано!
— Супружество — это святое таинство, — возразил Дитрих. — я знаю, ты защищаешь Людвига в этом вопросе, Уилл, но даже император не может расторгнуть узы брака.
Эйнхард наклонился к пастору через супругу и помахал вилкой:
— Нет, брак — это союз. Большие династии, — сказал он, постукивая себя по виску, — планируют все на десятилетия вперед — десятилетия! — передвигая своих детей, словно шахматные фигуры по брачным ложам империи. Но это как раз то, в чем был так умен Людвиг — для человека, простого, как сосиска. Большеротая ненавидела Ганса-Генриха, но не могла расторгнуть брак-альянс с Люксембургом, не получив другого супруга равного достоинства. Поэтому Людвиг дал ей развод — и затем выдал за своего собственного сына! — Он грохнул ладонью по столу так, что запрыгали бокалы. — И раз! Люксембурги потеряли Тироль в пользу Виттельсбахов.
— Не такой уж умный шаг, — сказал Тьерри, — он кажется слишком очевидным.
— Поэтому, — продолжил рыцарь, — Людвиг делает второй ход. Он владеет Баварией, а его сын теперь правит Тиролем и Бранденбургской маркой, Богемия окружена со всех сторон — на случай, если Люксембург станет баламутить, jа? Поэтому, когда остальные династии принялись жаловаться на кумовство, он отбирает у Тироля Каринтию, это ничего не меняет, но удовлетворяет всех.
— И заметь, — добавил Манфред, — Каринтия отошла Габсбургам — им даже не пришлось целовать Безобразную герцогиню.
Вновь раздался хохот. Эйнхард пожал плечами:
— Какая разница? Люксембурги ныне правят Европой. Ты не увидишь вновь Габсбургов на имперском престоле.
Манфред улыбнулся, рассматривая бланманже:
— Возможно, и нет.
— Три голоса в кармане Люксембургов.
— При необходимых четырех, — встрял Тьерри. — Разрешили они спор в Майнце?
Рыцарь покачал головой:
— Новая болонка папы — как его? — Он щелкнул пальцами.
— Герлах фон Нассау, — подсказал Оккам.
— Он самый. Говорит всем, что он — новый архиепископ, но Генрих не откажется от своего престола. Вы видите, как это все умно? Герлах никто. Кто испугается, когда Нассау завладеет Майнцем?
— Если сможет изгнать графа Генриха, — уточнил Тьерри.
— Итак. — Эйнхард принялся загибать пальцы. — Карл голосует сам за себя от Богемии, а его брат Болдуин — архиепископ Трирский. Это два. И когда Люксембурги говорят «лягушка», архиепископ Валдрих спрашивает одно: как высоко он должен подпрыгнуть. Правда, он-то считает себя королем лягушек. Ха-ха-ха! Поэтому голос Кельна — это три. Что до Виттельсбахов… Хорошо, Людвиг-младший владеет Бранденбургом, как я уже говорил, а его брат Рудольф — граф Палатина, что составляет два голоса. Притом судьба Майнца неопределенна, оба семейства обхаживают другого Рудольфа, герцога Саксен-Виттенбургского. Ха! Дом Вельфов удерживает равновесие!
— Равновесие нарушится раньше, чем курфюрстам потребуется голосовать вновь, — мягко сказал герр. — Однако… Никто же не думал, что Людвиг вдруг так неожиданно умрет.
— Свита кайзера охотилась в лесах вокруг Фюрстен-фельда, — предался воспоминаниям Оккам. — Я был в охотничьем домике вместе с остальными, когда принесли тело. Крестьянин нашел его лежащим в поле подле коня, словно князь всего лишь заснул.
— Человек в расцвете лет к тому же, — сказал Эйнхард. — Паралич, я слышал.
— Слишком много сосисок, — предположил Манфред.
— От голода он не страдал, — согласился Уильям.
— Как и я, — отозвался Эйнхард. — Превосходный стол, Манфред. Жаль, не все из нас могут насладиться им. — Он бросил многозначительный взгляд на Малахая. — Ну, я тут слышал о гостящих у тебя демонах. Что происходит?
Вопрос прозвучал столь неожиданно, что все сразу замолчали.
— Я организовал лазарет в Большом лесу, — небрежно ответил Манфред. — Прокаженные там безобразны своей наружностью, но так же смертны, как ты или я. — Тьерри ухмыльнулся, Ойген принялся сосредоточенно изучать бокал. Леди Кунигунда смотрела на отца. Оккам слушал с напряженным интересом. Малахай беспрестанно дергал себя за бороду, и от его глаз ничто не ускользало.
— Ха. Тогда некоторые из твоих людей распространяют небылицы, — ответил Эйнхард. — Говорят, ты привел их под стены Соколиного утеса. — Старик повернулся к жене и сказал: — Видишь, дорогая? В этих россказнях нет ничего.
236