— Он верит, что нашей великой задачей было обратить этих созданий к Христу, и только эта задача отвращала чуму от селения. Если крэнки уедут некрещеными, говорит он, придет чума.
Макс засмеялся:
— Монах по-прежнему называет их демонами? Я помогал отвозить тела слишком многих чужестранцев, чтобы еще верить в это.
Хильда присоединилась к ним у подножия отрога. Она передала Дитриху узел с его облачением. Макс нес ведерко и кропило.
— Я буду рада, когда они уедут, — призналась женщина, — и все пойдет своим чередом.
Дитрих взял спутников за руки:
— Ваши гости сказали вам хоть что-то об этом путешествии? Пастушка? Август? Кто-нибудь?
— А что? — спросил Макс. — Что-то не так? Дитрих разжал руки:
— Я не знаю, ужасный ли это грех или деяние надежды. Пойдемте.
С этими словами он повел их вверх и вниз по отрогу, где крэнки готовились к отправлению. Их было меньше, чем прежде, и многие пребывали в крайней стадии своей необычной болезни, когда вся кожа покрывалась пятнами. Большая их часть стояла или сидела на корточках в одиночестве, но некоторые поддерживали совсем ослабевших под руки или несли их на соломенных матрасах. Все молчали. Барон Гроссвальд поставил стол и разместил на нем хитроумные устройства, дабы повторить на языке крэнков слова Дитриха.
— Ты должен поспешить, — сказал он по закрытому каналу связи, — иначе наша решимость может поколебаться.
Дитрих кивнул в знак понимания и облачился в пурпурные одежды, используемые на мессе, — дело касалось странников и богомольцев. Конечно, он не служил литургию, но по такому случаю молитвы были более чем уместны.
Пастор перекрестился.
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…[246] — Несколько крэнков повторили жест за ним. Ветер зашумел, сгибая ветви и заставляя присутствующих наклоняться. — Призри на меня, Господи, — начал Дитрих, — и помилуй меня, как поступаешь с любящими имя Твое. Утверди стопы мои в слове Твоем и не дай овладеть мною никакому беззаконию. Господи Иисусе Христе, Боже наш, истинный и живой Путь, странствовавший с Иосифом и с Пречистой Твоей Матерью девой в Египет, возжелавший идти с Лукой и Клеопой в Эммаус! И ныне смиренно молим Тебя, Владыко Пресвятый, с рабами Твоими Твоей благодатью пребудь. И, как рабу Твоему Товии, ангела-хранителя и наставника пошли, сохраняющего и избавляющего их от всякого злого действия видимых и невидимых врагов и наставляющего к исполнению заповедей Твоих, в мире же и благополучии и здравии сохраняющего и невредимыми и благополучными возвращающего. И даруй им все благое свое намерение во славу Твою исполнить. Ибо Ты волен миловать и спасать нас, и Тебе славу воссылаем со Безначальным Твоим Отцом и с Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и всегда и во веки веков. Аминь.
Пастор двинулся вокруг корабля, окропляя его святой водой, которую Макс нес в ведерке, и закончил ритуал начертанием крестного знамения над собравшимися крэнками и словами «идите с Богом». После этого пилигримы, храня молчание, стали подниматься на борт судна. Некоторые из них, проходя мимо, кланялись или опускались на колени перед Дитрихом, хотя он и думал, что это не более чем проявление вежливости.
— Прощайте, крэнки мои, — говорил священник вновь и вновь. — Да пребудет с вами Господь.
Одна из них сказала по закрытому каналу:
— Я унесу с собой домой твое слово о любви-к-ближне-му. — Дитрих дал ей особое благословение, хотя и не спускал глаз с проходящих мимо прищельцев.
— Что вы ищете? — спросил его Макс.
— Лицо. — Однако странным образом, хотя он и научился распознавать их, стоящие рядами крэнки снова походили друг на друга, как это было тогда, когда он увидел их впервые. Как будто накануне своего отправления они снова стали неразличимы.
Возможно, Ганс и члены его группы уже находились внутри.
Некоторые крэнки медлили перед трапом, часть даже оборачивалась назад. Таких оруженосцы Увальня подгоняли ударами и толчками. Среди этих стражников оказался Фридрих, вставший на сторону Ганса и Готфрида, когда те бросили вызов Гроссвальду. Заметив взгляд Дитриха, он замер, а затем бросился сквозь толпу паломников на корабль.
Пастушка и Гроссвальд поднялись на корабль последними. Капитан корабля замер и, казалось, хотел что-то сказать, но лишь улыбнулся на свой манер.
— Возможно, чудеса случаются.
Пастушка шла позади всех. Она остановилась на полпути по трапу и обвела взглядом прогалину.
— Странный мир, странные люди, — сказал она. — Прекрасный, но убийственный. Есть и другие опасные берега, но нет других столь же мучительных. — Она повернулась, когда Дитрих протянул ей три упряжи для переговоров.
— Они больше не нужны нам, — сказал он, хотя теперь Пастушка не могла его понять.
Но она лишь прикоснулась кончиком пальца к mikrofonehи оттолкнула устройства к Дитриху, вместе со своей упряжью. На верхней ступеньке трапа Пастушка прочирикала напоследок так и не переведенные слова, затем скрылась внутри. Дверь за ней захлопнулась, а трап с лязгом втянулся в предназначенный для него проем.
Дитрих хотел посмотреть, как корабль скроется из вида, его снедало любопытство. Ганс настаивал на том, что корабль двигается на подушке магнетизма по направлению «внутрь всех направлений». Пастор читал в Париже Epistola de magnete[247] Пьера Марикурта и помнил, что магниты имеют два полюса, отталкивающиеся друг от друга; значит, сказанное Гансом допускалось натурфилософией. Но что крэнк имел в виду, когда говорил о том, что «внутренние направления» убывают вне зависимости от положения наблюдателя? Марикурт — «Мастер Петр» Бэкона — писал: исследователь «усердный в применении своих рук… скоро устранит ошибку, на исправление которой ушла бы вечность, прибегни он к одним лишь познаниям натурфилософии и математики». И потому Дитрих решил наблюдать за отправлением корабля крэнков, а если он, Макс и Хильда будут делать это с разных точек, то удастся проверить утверждение Ганса, что корабль станет удаляться во всех направлениях одновременно.
Однако после того, как пастор объяснил свой experientia,[248] и Макс с Хильдой разошлись в указанные точки, несколько крэнков набросились на них и, схватив своими длинными зазубренными руками, потащили за гребень горы.
Крэнки пригвоздили их к глинистой земле и обездвижили. Макс орал и тщетно пытался дотянуться до своего pot de fer. Хильда пронзительно кричала. Сердце Дитриха билось о ребра, словно птица в клетке. Крэнк, прижимавший его к земле, сомкнул уголки своих губ, но Дитрих не мог ничего разобрать без упряжи на голове. Хильда начала всхлипывать.
— Ганс? — спросил Дитрих, поскольку на державшем его пришельце были надеты кожаные рейтузы и свободная, неуклюже сидящая домотканая блуза. Крэнк открыл жвала, может, хотел ответить, а может, перекусить ему шею пополам, когда внезапный порыв ветра согнул верхушки берез и елей. Сучья затрещали, в воздух поднялись птицы. Сквозь кусты молнией промчался олень. Странное напряжение сдавило Дитриха, он втягивал в себя воздух и ждал. То же самое творилось тем утром, когда крэнки прибыли, только не так сильно.
Ужас и беспокойство пробежали по его телу, подобно потоку по мельничному колесу. Ветер завыл, а молнии стали прочерчивать огненные кресты, ударяя в деревья и воспламеняя ветви. Раскаты грома эхом отдавались о Катерина-берг, нагромождаясь друг на друга и медленно затихая вдали.
Непродолжительная буря стихла. Деревья какое-то время еще гнулись, затем замерли. Крэнки, прижимавшие Дитриха и его спутников к земле, выпрямились и стояли совершенно неподвижно, только их усики качались из стороны в сторону. Дитрих тоже втянул в себя воздух и почувствовал слабый металлический и едкий запах. Головы кузнечиков чуть повернулись, и Дитрих понял, что они смотрят друг на друга. Ганс что-то прощелкал, а Готфрид тронулся со своего места среди деревьев с несколькими большими ящиками и разнообразным снаряжением, карабкаясь вверх по склону.
246