— Вы омерзительны. Всё, чем вы здесь занимаетесь, заслуживает лишь презрения, всё, за что вы ратуете. Вы лгали мне и заставляли лгать меня. Вы заставили меня предать ни в чём не повинного человека, человека лучшего, чем любой из вас и чем любой из ваших дружков в грёбаном ФБР. Я больше не хочу иметь с вами никаких дел.
Уоррен неотрывно смотрел на неё несколько мгновений, а затем зашёлся низким, мрачным, леденящим кровь смехом.
— Ох, Мелисса, — произнёс он. — Теперь я понимаю. Вы влюбились в него, не так ли? Или по крайней мере, в его образ. Так похоже на вашего отца… — он покачал головой и улыбнулся. — Что ж, не обманывайте себя. Вы никогда ничего для него не значили, не по-настоящему. Всё, что, как вам кажется, между вами было, для него не реальнее, чем картинка в его очках. Вы были лишь иллюзией, смазливым отвлечением, ничем большим. Он просто тоже желал ваш образ, чистую идею вас. И это всё, что от вас требовалось. В конце концов, Мелисса, есть причина, по которой мы выбрали именно вас для этой конкретной задачи.
Она дрожала. Перед глазами всё расплывалось. Комнату вокруг неё затянуло дымкой серых призраков и чёрных теней; она осознавала, что её рука болит там, где её держат. Она оказалась поймана в ловушку этой комнаты, этого здания, этого города, этого костюма. Она чувствовала, как её жизнь по спирали уносится прочь, в то время как она оставалась пригвождённая здесь, севшая на мель, запертая в клетку из своих сожалений и своей истории.
И её сознание наводнили призраки из воспоминаний о прошлом, о её отце, получающем очередное повышение до лейтенанта, а затем присоединяющегося к ФБР, о всей той гордости, что она чувствовала, а после глубокая, густая печаль каждое мгновение, когда ему становилось всё хуже и хуже, казалось бы необъяснимо, а доктор ничего не мог сделать, и затем в один день он просто исчез – навсегда, – а она думала, что может быть мама врёт, когда говорит ей, будто он умер, но вела себя так, словно верит в это. Он испарился в ФБР, словно видение. Поэтому он никогда по-настоящему не умирал, не для них: ни для неё, ни для её матери, ни для её младшего брата. Её младший брат, смирившийся с болью и тишиной, заползшими в их дом, словно недуг, сестра, вынужденная остаться, чтобы приглядеть за их захворавшей матерью, которая тихо скончалась от горя через год или два. И отец, чьё отсутствие, такое величавое и тяжёлое, призраком задержалось в этой семье. Могла ли она воскресить в памяти налитые кровью сосуды в его глазах, вызванную зависимостью дрожь в тонких пальцах? Так может быть, он в действительности никогда не умирал, может быть, он продолжал жить где-то в этих тусклых коридорах, словно неудавшийся научный эксперимент, и поэтому фантом преследовал их все эти долгие годы. И может быть, поэтому и её тоже притянуло сюда, к загадке, которую она мучительно жаждала разгадать всю свою жизнь. Её щеки были мокрые от слёз. Она смутно слышала, как Уоррен отдаёт приказ увести её, будто он говорил где-то вдалеке.
Хуже всего, что теперь она увидела, чем должен был стать её отец. Она уже видела прежде, как это произошло на её глазах, и она сыграла свою собственную, ужасную роль в разгромной битве против этого бедного, терзающегося человека, который лишь хотел сделать мир лучше, раскрывая одно дело за другим. Её отец или Норман Джейден? Возможно, Уоррен был прав. Возможно, в её сознании они были неразличимы.
Это была последняя сознательная мысль Мелиссы, а её саму тем временем тащили прочь сквозь массивные, серые двери в бесконечные коридоры за ними.
***
Норман сидел один на скамейке в парке, на том же месте, где сидел с Мелиссой в первый день их встречи.
Теперь деревья были голыми скелетами, а землю застлала подстилка из гниющих, красно-коричневых листьев. Першинг Парк почти полностью казался серым. Но на фоне низких облаков в экстазе цвета прорезалось заходящее солнце, словно оно заранее выбрало именно этот момент для величественного бунта против статус-кво. Обещание заката подкрадывалось ближе.
Одинокий агент вздрогнул. В воздухе повисла прохлада. Это заставило его перевести дух и поплотнее натянуть куртку.
Он по-прежнему сжимал в ладони чёрные очки, а их тихий зов овладевал его разумом. Теперь это было всем, что у него осталось. Фантомы и воспоминания. Они забрали её куда-то, он не знал куда. И они даже и слова не сказали. Они оставили его изнывать в этом скорбном безмолвии. Казалось, этого никогда не происходило, она никогда не существовала: она, Рейни и всё это было лишь ярким вымыслом его воображения. Но он отчего-то так не думал. Он думал, что теперь может назвать разницу между галлюцинациями в его голове и теми, кто ходил по земле в совершенно телесной форме.
Он нырнул в карман другой рукой, выудил маленький, холодный пузырёк голубого и зажал его в пальцах. Имея по объекту в каждой руке, покоящейся на поверхности деревянного столика для пикника, он выглядел как второсортная Фемида. В действительности, он ощущал, будто его руки закованы в кандалы. Он ощущал, как над ним довлеет груз неотвратимости.
Норман посмотрел вверх. На фоне земли, солнце выглядело как разделенный надвое желток. Это был красивый, щемящий душу закат — закат, разбивающий сердце. Розовый, пурпурный, оранжевый, золотой. Когда Норман был ребёнком, ему говорили не смотреть на солнце, но в это мгновение оно было настолько утончённо-манящим, что он не мог не смотреть. Он не мог видеть, как оно двигается, но когда он отворачивался, а потом вновь поворачивался, то его положение в небе смещалось, и он знал, что оно просачивается сквозь пальцы.
— Пожалуйста, не покидай меня, — произнёс Норман.
Когда солнце растворилось, тучи стали мрачнее, приобрели глубокий красно-оранжевый цвет: их некогда яркие цвета растаяли в оттенках серого. Повиновение. Безропотность. Уступчивость. Наконец, всё, что осталось от слепящего света, — узкая полоска, а затем она вспыхнула в последний раз ему на прощание и исчезла за силуэтом земли. Мир был полон голубого. Небо безнадёжно тускнело, и Норман знал, что больше не может предотвращать наступление ночи.
Он позволил себе проронить на прощание постыдные слёзы.
Он вспомнил, что не знал её возраста, или её второго имени, и что никогда не говорил ей, как солнечный свет наводняет просторы его сознания, когда он с ней. Он воспринимал её ирреальной, как мечта, и мечтой она и стала. На несколько мгновений ему показалось, что страдание возьмёт верх над ним.
Затем медленно, как калейдоскоп цветов неба, это прошло.
Как только это закончилось, он почувствовал, что его голова прояснилась. Когда его зрение восстановилось, он перевёл взгляд с одной ладони на другую в усиливающихся сумерках: с УРС на триптокаин, со сладостной напряженности на безотлагательное облегчение, с чёрного на голубой и обратно. В тускнеющем свете становилось труднее назвать разницу между ними. Он чувствовал себя почти так, будто с ним что-то происходило, словно существовало некое внезапное открытие на полотне жизни, словно нечто чистое и доброе расцвело из этой ужасной печали, словно ему был дан выбор, и он лежал прямо перед ним. Выбери один вариант, или оба, или ни одного.
Норман мог ощущать тень штаб-квартиры ФБР, нависшую над ним. Даже не бросая взгляда через плечо, он знал, что в укромном уголке парка стоит темноволосый человек, в тёмном костюме и наблюдает оттуда за ним. Джейден знал, что он – или один из его неотличимых друг от друга собратьев – преследовал его с тех самых пор, как забрали Мелиссу. Он знал, что теперь, возможно, его будут преследовать вечно. Он также знал, что где-то глубоко внутри, в месте, которое ФБР не сможет найти, есть часть его, подобная несгибаемому стержню, ядру пылающей звезды; часть его, проявившая себя на минувшей неделе, открывшаяся Мелиссе под дождём и Рейни на парковке.
Он молился, чтобы ему хватило сил сделать выбор. Он молился, чтобы его ядро продолжало пылать.
Когда последние лучи света покинули землю, Норман закрыл обе ладони, словно захлопывая последнюю главу увесистой книги, и на краткое мгновение действительно понял, каково это испытывать эйфорию.