И именно этот пример ведет нас от человеческого ничтожества к человеческому обожествлению, ибо не только Калигула, но и все вообще римские императоры, начиная от Юлия Цезаря, заявляли притязание считаться воплощением Юпитера. В образе Юпитера они постоянно появлялись на монетах. Императоры вообще считались божественными, divi. Культом императора скреплялась огромная империя, от Галлии до Сирии.
Это обожествление человека приводит нас к другому пределу взаимоотношений человека и божества. На этом пределе человек различными путями, посредством упоения безмерною властью или, напротив, посредством самоотречения, экстаза, аскетизма, добровольного мученичества, может подняться превыше богов, превыше, чем целая вселенная. Воля его будет парить над миром. Каждый каприз, минутное желание встанет над миром, как непреложный закон.
Таковы в индуизме отшельники-аскеты, Саниаси и Риши.
Будда — это последнее воплощение этой идеи богочеловечества, синтез всех браманистских отшельников и мудрецов. Еврейский Ягве и индийский Будда представляют два рельефных воплощения двух противоположных и полярных идей, исключающих друг друга. Еврейский Ягве унижает пред собой человека, как безвольную глину, как прах. Будда возвышается настолько, что совсем заслоняет богов и уничтожает их. Человек стал богом и перерос вселенную. Боги и вселенная обратились в Нирвану, в небытие.
Эта основная антиномия отражается в мифологии каждой религии. Так и в еврейской мифологии находим образы возвеличения человека, если не пред богом, то пред более мелким небесным населением, пред ангелами, пред высшими силами.
«Души праведников выше, чем ангелы небесные. Человек, не согрешивший, страшен для демонов и духов. Грешнику, напротив, страшны демоны и духи».
Безгрешный стоит с мечом против сонмища духов. Против грешников духи встают с мечом.[16]
Относительно изменяемости времени можно привести тоже целый ряд примеров. Так, в индусской сказке о чете попугаев[17] отшельник говорит женщине Джаясундари: «За то, что в своей предыдущей жизни, в образе самки попугая, ты взяла у соперницы яйцо на шестнадцать „мугурт“ времени („мугурта“ — сорок восемь минут), в этой жизни ты была разлучена со своим сыном на шестнадцать лет».
Здесь является, таким образом, соотносительность двух периодов времени, принадлежащих разным ипостасям того же существования. И поскольку эти ипостаси связаны между собою, постольку и периоды времени связаны в общую пропорцию и как бы проэктированы друг на друга.
Индийское исчисление времени придает этой соотносительности периодов времени весьма громоздкую форму. Особенно учение джаннизма исчисляет чрезвычайно огромные и странные формулы времени. Так, Палия — это период времени, в течение которого колодезь, имеющий в ширину и глубину сотню яджанов (яджан — около 500 килом.) и набитый мелким волосом так плотно, что целая река могла бы пробежать по верху, не проливаясь в сплетение волоса, может быть вычищен, считая по волоску в столетие. Сагорапама имеет сто миллионов миллионов периодов Палия; периоды Авасарпини и Утсарпини имеют каждый по сто миллионов миллионов Сагора и, связанные вместе, составляют одну великую эпоху. Два последние периода имеют также особенное свойство. В течение первого периода людские тела и людские жизни убавляются, в течение второго периода жизни и тела вырастают.
Мы встречаем в этих периодах относительное изменение пространственного протяжения и промежутка времени, связанные вместе, и самое нарастание этих огромных периодов времени, очевидно, проистекает из желания подчеркнуть относительность их размера.
Грузинско-мусульманская легенда, приведенная Лермонтовым в сказке об Ашик-Керибе, повествует, как герой был чудесно перенесен всадником на белом коне (святым Георгием) из Арзиньяна в Арзерум, потом из Арзерума в Каре, потом, наконец, из Карса в Тифлис. Каждое из трех перенесений длилось «не более минуты» и сопровождалось закрытием глаз. В сущности говоря, оно нисколько не длилось, а было вневременно. Закрытие и открытие глаз — это только необходимая перемычка от одного зрительного образа к другому, в роде былинного «ударился об землю», «встряхнулся»; «прокинулся». В частности, закрытие и открытие глаз служит одной из любимых перемычек при переключении зрительных образов и целых миров. Закрывая глаза, человек выключает себя из одного зрительного мира. Открывая глаза, включает себя в другой зрительный мир. Самый момент переключения проходит в темноте, в небытии. Все это сочетание очевидно содержит лишь зрительные, пространственные образы, при полном отрицании, исключении времени.