Тем не менее относительность размеров образов в сновидениях слепого, без зрительных ощущений, едва ли в состоянии выявиться определенным образом. Вся совокупность чудовищ и призраков, причудливых и странных фигур, которые так часто являются во сне, мало доступны сновидениям незрячих.
В связи с первобытными свойствами ночных сновидений, можно отметить тот замечательный факт, что детские сны вообще более осмысленны и связны, чем сны взрослых людей. Др. Зигмунд Фрейд упоминает об этом с некоторым удивлением и его об'яснения этого факта далеки от ясности[25]. Он приводит ряд детских сновидений и каждое из них является естественным продолжением дневной жизни на яву, но только в более приятной, так сказать, исправленной форме.
«В детских сновидениях, — говорит Фрейд, — бросается в глаза одна общая черта. Все они исполняют желания, которые днем зародились и остались неудовлетворенными. Эти сновидения являются простыми незамаскированными исполнениями желаний».
Таким же точно исполнением желания является, по словам Фрейда, и нижеследующий сон, который однако кажется ему не совсем понятным.
«Девочка около четырех лет, заболевшая детским параличем, была привезена из деревни в город. Здесь она переночевала в большой, — для нее конечно, — черезчур большой кровати. На следующее утро она рассказала свой сон, будто кровать была ей слишком мала, так что ей не хватило места. Это сновидение легко объяснить, — говорит Фрейд, — с точки зрения исполнения желания, если вспомнить, что дети часто выражают желание „быть большими“. Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее собственную величину, поэтому она во сне исправила неприятный контраст и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась для нее слишком маленькой».
Вместо «исполнения желаний» гораздо естественнее подчеркнуть относительное изменение размеров, столь явно проявившееся в этом детском сне. Девочка, очевидно, во сне почувствовала себя большой, а кровать, напротив, маленькой и узкой.
Связность и осмысленность детских снов, о которых говорит Фрейд, станет для нас более понятной и естественной, если мы сопоставим ее с более первобытным характером детских восприятий и идей вообще. Психология сна ближе к дневной психологии ребенка, оттого между ними больше связи и сон так часто является продолжением действительности.
Сны первобытных племен, поскольку они нам доступны, — сравнительно с нашими собственными снами, — тоже являются более осмысленными.
Герберт Спенсер упоминает довольно известный рассказ зулуса, который видел во сне своего старшего брата. И брат потребовал у него: «Я хочу мяса. Зарежь корову!». Зулус отказал на том основании, что у него нет ни одной коровы, и последовал долгий многословный спор, в котором обе стороны потратили немало красноречия — во сне. В конце концов покойник избил живого брата, опять-таки во сне. «Когда я проснулся, — прибавил рассказчик, — я ощущал еще боль в боках от его ударов»[26].
Эверард-им-Турн в книге своей об индейцах в Гвинее рассказывает следующий случай, вместе смешной и поразительный[27].
«В одно утро я собирался поднялся вверх по реке Эссеквиба из становища, где мы простояли три или четыре дня, так как несколько индейцев у нас захворали. Оказалось, однако, что один из больных, индеец из племени макуши, был в полном бешенстве. Здоровье его поправилось, но он наотрез отказался грести, обвиняя меня в том, что в минувшую ночь я заставил его грести одного в челноке, вверх по реке, сквозь ряд труднейших водопадов. Его никак нельзя было разубедить в том, что это, действительно, было, и он упорно принимал свой сон за действительность. В конце концов он согласился сесть в лодку, но грести не стал, утверждая, что его очередь прошла.
Много раз и другие индейцы заявляли по утру, что в эту ночь приходили такие-то и такие-то отсутствующие люди и наносили им побои. Они называли обидчиков по имени и долго растирали на собственном теле воображаемые синяки».
Я могу привести из собственных странствий пример, не менее отчетливый и яркий. Один из колымских казаков, с которым я как-то путешествовал по Чаунской тундре, однажды не мог удержаться от искушения и стащил по дороге с могильника какой-то чукотской старухи белую фаянсовую чашку, повешенную ее родней в виде загробного подарка. Мы поехали дальше, но на следующем ночлеге старая чукчанка явилась казаку во сне, «совсем как живая», и сказала ему: «Брат, а брат, отдай мою чашечку!». Было это верст за шестьдесят от могильника, но казак мой спорить не стал и вернулся назад, чтобы отдать похищенное.