№ 2. «С уменьшением скорости движения зала время на наш взгляд начинает течь и тем скорее, чем более эта скорость приближается к скорости движения земли. Сравним этот процесс с изменением скорости движения кинематографа.
Лента кинематографа приходит в движение; картины сменяются на экране с определенной скоростью, и вы, находящиеся в покое, в стороне, получаете впечатление жизни, движения. Люди двигаются, страдают, разыгрывается драма, часы идут. Для вас, как для наблюдателей, темп этого действия, ход часов, быстрота поступков людей, а следовательно и быстрота их суждений, зависит от скорости движения ленты, но люди на ленте не замечают никакой перемены. Они не могут определить, быстрее или медленнее текут явления. Кинематограф представляет вам чрезвычайно медленно развертывающуюся драму. Вы удивляетесь, как слабы страсти у действующих лиц. Но они слабы для вас, наблюдателей, для них самих они так же сильны, как и ваши страсти для вас.
Не замечаете ли вы, что утрачивается представление о времени, как о чем-то абсолютном, утрачивается представление об абсолютном темпе явлений природы. На земле, движущейся с определенною скоростью, явления — это лента кинематографа, движущаяся с определенной скоростью. Для другой планеты — другой кинематограф — с другой скоростью.
Фигура на кинематографе планеты наблюдает картины кинематографа земли. Конечно, происходящее на земле тот наблюдатель увидит совершающимся не так, как это видит житель земли.
Но и на земле есть движущиеся тела. Для каждого из них существует свой кинематограф. Его лента идет со своею особою скоростью»[3].
Вариант этой картины, а именно развитие идеи последнего абзаца, представлен в рассказе-этюде Уэллса «Новейший ускоритель». Суть рассказа состоит в том, что два наблюдателя, выпив новейшего патентованного ускорителя, изобретенного профессором таким-то, изменили течение собственного времени, растянув его до чрезвычайности. Один из них роняет стакан. Ему кажется, что падающий стакан чуть движется. Он подводит под него руку и ловит его тихонько в воздухе. На улице им кажется, что скачущая лошадь движется медленнее, чем сонная муха, колеса экипажа чуть вертятся и т. д. Ускоритель перестал действовать и наблюдатели возвращаются к прежнему обычному времени. Но рассказчик прибавляет под конец: «Я написал этот рассказ под действием другого приема ускорителя, растянув свободные пять минут в пол-дня».
Уэллс таким образом считает возможным для одного и того же сознания переходить от одного ощущения времени к другому.
Мы встретимся в дальнейшем изложении с такими различиями ощущения времени, свойственного разным существам реального и фантастического мира. Однако, в отличие от Уэллса, мы увидим, что совмещение двух различных ощущений времени в одном и том же сознании совершенно невозможно. Мало того, мы увидим, что вообще совмещение различных мироощущений может быть только вневременно, независимо от времени.
Это положение с большою наглядностью выявлено в следующем примере.
№ 3. «Представьте себе наблюдателя, который оторвался от собственной системы (планеты) и совершает путешествие в пространстве. Если бы он путешествовал безостановочно в течение 15 лет со скоростью 60 верст в час (скорость железнодорожного поезда), оказалось бы, что его часы отстали от земных часов всего на одну полуторамиллионную долю секунды, т.-е. на промежуток времени, который мы не в состоянии подметить. Но если бы тот же наблюдатель — пусть ему до путешествия будет 20 лет — двигался бы со скоростью равной 14/15 света, т.-е. со скоростью 280,000 километров в секунду, и притом безостановочно в течение 40 лет, то часы его отстали бы ровно на 27 лет. Ему стало бы таким образом 33 года, между тем как его оставшиеся в живых сверстники имели бы за собою 60 лет. Значит, наблюдатель, если имел бы на земле сына, мог бы, через 40 лет путешествия, оказаться моложе этого сына».
Дело, однако, в том, что сопоставить наблюдателя с сыном и в конце путешествия можно только мысленно. Ибо чрез 40 лет путешествия между ними будет лежать все это пройденное наблюдателем пространство.
Эта невозможность, противоречивость реального сопоставления двух представителей различного ощущения времени представлена не менее рельефно в нижеследующей чукотско-эскимосской легенде.
Такой-то шаман отправился странствовать в далекие страны полубаснословные или вовсе сказочные. Через год или две, вообще через неопределенный промежуток времени, он возвращается назад. Он еще в полной силе, в полном цвету здоровья. Но родное селение его совершенно изменилось. Жилище его развалилось. Он оставил когда-то дома жену и малолетнего сына. Но они исчезли. Он встречает на дороге старика с седою бородою и спрашивает его о сыне. Оказывается, что этот старик и есть его собственный сын. Два года путешествия по сказочным странам — на земле протекли, как целая человеческая жизнь. И странник вернулся обратно моложе своего собственного сына.
3