― Ты его чувствуешь?
― Нет, она чувствует. Зачем бы еще старушенция сюда приехала, да волчицей тут по коридорам бродила? Чует, чует старуха моих врагов. Потому и идет ― разнюхать да разведать. Знаю я таких, выяснит, кто тут беспорядок нарушает, и покусает. Попытается хотя бы.
― А куда тогда? ― я половины не понял, но ясно, что как-то его волчица эта навела на мысль, где может быть его враг.
― Влево, прямо сквозь стену, и вверх. Шагай, не бойся, фингала под глазом не будет. Глаз-то твой на кроватке лежит.
Смеюсь беззвучно, иду в стену. Веселый парень, этот Эйты! С ним не сокучишься.
Поднимаюсь, и вижу, как по боковой лестнице идет чудовище. Натуральное чудовище, и тоже я почти пропустил его, но теперь уже следил все таки, и заметил. Всего на секунду позже, чем мне Эйты прошептал ― “Стой!”, ― и я остался в стене.
А чудовище прошло мимо два шага, и остановилось. Принюхалось поросячьим носом, повертело головой, смачно харкнуло прямо на пол, и тут увидел я вместо чудовища непонятного старикашку-дворника, я его даже видел пару раз. Из кармана робы торчит бутылка пива, грязнющие сапоги на нем кирзовые, сам он вонюч и противен. И нюхает, оглядывается, он на меня не смотрит, кажется.
― Ага, вот ты где! Сейчас я тебя и укушу за жопку! ― вдруг радостно говорит он, и я хочу броситься бежать, но Эйты останавливает
― Нихрена он не видит, пугает только, ― шепчет еле слышно. Волчицу так не опасался, при ней говорил почти нормально. А тут, хоть и говорит только в моей голове... Значит, может услышать.
Стою неподвижно, боюсь. Было бы тело, взмок бы весь от страха.
Дворник снова выглядит как чудовище ― невысокий, покрыт грязной шерстью, пасть у него огромная, несоразмерная, слюна противно капает, желтые клыки щерятся, на руках когти, на ногах копыта. Черт настоящий. Попринюхивался, постоял, поскреб когтями основание рогов.
― Никого, кажись, ― прохрипел он и сплюнул еще раз, ― Проклятие мерзкому комку шерсти, все, мать его, теперь на нервах, на нервах.
С этими словами вынул из кармана бутылку, и оказалось, что там только горлышко, остальное отколото. Стеклянные клинки поблескивают, черт-дворник пялится на “розочку”.
― Ах ты ж, мать его! Забыл, совсем забыл, теперь не поправиться, ― бормочет он, и вприскочку бежит наверх.
― За ним, по стенам и быстро! ― командует Эйты, и я бегу.
Вверх бежать неудобно, да ещё и сквозь стены. Никогда бы не подумал, что так трудно ориентироваться в здании, если сквозь стены идти. К тому же что-то похоже, прав был Эйты, начинает со мной ерунда какая-то твориться. Словно бы здание шатается, сквозь него радуги пробивают, а на выходе из стены темно, и только через пару секунд становится видно что-то.
Держусь. Я же не маленький, я могу. Могу!
- Стоп! - командует Эйты, и тише, почти ласково добавляет, - чуть-чуть уже осталось, сейчас обратно пойдём.
Выглядываю из стены - я прямо напротив кабинета Григория Ефремовича. Вижу, как чёрт надевает его тело как пальто. Вижу, как собирается сожрать душу самого врача. Надо бы испугаться, но сил нет. Все безразлично. Может, это все галлюцинации? Может, я умираю от болезни, и все это мне приснилось?
Вижу, как старуха-волчица бежит-ковыляет по коридору ― пока я со стенами разбирался, успела сбегать наверх, вниз и обратно, притомилась. Перед ней бежит кот, словно показывает дорогу, видит чудище, прыгает на чёрта-дворника с бешеным мявом, а полупрозрачное нечто, ― сам Григорий Ефремович, шарахается в сторону.
- Сейчас вернёмся, я на время покомандую, не против? - спрашивает меня мой странный сон.
- Конечно, все, что угодно! - отвечаю я спокойно, это же сон, какая разница?
Эйты недоволен, но молчит. Мы возвращаемся в кровать. Как здорово! Так бы и лежать, но Эйты грубо отпихивает меня в сторону, и моё тело встаёт, и покачиваясь, куда-то тащится.
― Эй, давай полежим! ― говорю я, но Эйты молча и настороженно стоит.
Я понимаю ― сейчас будет драка. Дворник в теле врача идет сюда, и Эйты готовится с ним биться. А я так устал, аж в глазах темно, все предметы вокруг окружены какими-то разводами, плывут, дрожат. И сам я дрожу. А Эйты встал около двери, вернее, меня поставил около двери. И стоит.
Наконец, дверь открывается, и входит тело Григория Ефремовича.
― Привет, малыш, ― говорит чудовище в теле врача, и я слышу, что он по-прежнему хрипит, и даже, кажется, запах от него есть, совсем не врачебный ― запах помойки и гнили.
― Выписываться будем прямо сейчас! ― продолжает черт, и вертит головой, ищет меня в комнате, и тут Эйты что-то такое делает.
Боль искрой вспыхивает во мне, болит все, болят зубы, болят кости, глаза слезятся и слезы кипятком текут по щекам, оставляя дорожки неистовой боли.