Хочу кричать, верещать, вопить и стонать, но моё горло и рот не мои, ими управляет Эйты, и я вижу, как он из моей боли что такое делает и бьет получившимся черта по затылку. Что-то вроде плети, и она впивается в затылок,входит куда-то вглубь черепа и боль прекращается, зато я вижу, как по плети течет потоком какая-то сила.
― Ах ты ж сука! ― кричит черт и падает. Выскакивает из тела, взмахивает когтистой лапой.
В руке Эйты плеть загорается огнем, выскакивает из затылка Григория Ефремовича, и щелкает перед самым рылом черта.
Вернее, щелкнула бы прямо по роже мерзкой, но он отскочил, заверещал, и бросился куда-то назад. На миг вижу там, куда он убегает огромную помойку, на миг в нос бьет отвратительный запах гнили, смерти, грязи, какой-то химии, и потом все пропадает, а Эйты ругается. Я слов таких не знаю, но по интонации, по настроению понятно ― ругается.
― Мы же победили, ― удивляюсь я, и Эйты отвечает
― Этот-то уродец убежал, и знает где мы. К тому же, я промахнулся от слабости, и теперь будут побочные эффекты, ― Эйты показывает рукой на то место, где плеть хлестнула по стене, по полу, когда чёрт-дворник отскочил, и я вижу, что там пляшет пламя. Горит плитка на полу. Она же не может гореть!
― Уходим отсюда, быстро! ― говорит Эйты, и я отвечаю
― А как же врач? Он же сгорит! И душе будет некуда вернуться!
Эйты оглядывается по сторонам, смотрит на огонь.
― Хорошо, сейчас.
Хлещет плетью по датчикам пожарной сигнализации и здание сотрясает вой тревоги.
Убирает плеть, хватает тело Григория Ефремовича, одним прыжком оказывается на окне, прыгает прежде, чем я успеваю испугаться.
Какая красота! Разворачиваются огненные крылья, широкие и очень красивые и мы быстро и плавно спускаемся прямо на дорожку. Крылья пропадают.
Я прямо чувствую, как в эти крылья утекала энергия, и когда они исчезают, становится легче. Красиво, но так можно и самим уйти в топливо для этого пламени.
Эйты бежит к оранжевой машинке, на которой приехала старуха.
Навстречу ему выскакивает кот. Он распушился, раздулся, глаза пылают, когти выпущены.
Эйты останавливается.
― Приветствую тебя, рыцарь! ― говорит он, ― Прости, но нам нужна повозка.
Он салютует коту плетью в правой руке, одновременно что-то делая левой. Даже я не понял, что именно, но кот отлетает в сторону, и тут же летит-прыгает-бежит обратно, к нам, когти выставил, сейчас порвет.
Но Эйты очень быстро садится внутрь оранжевой машинки и закрывает дверь.
― Извините, рыцарь, ничего личного. Я верну. ― говорит он и смотрит на приборную панель.
― Ты умеешь управлять этой телегой? ― спрашивает он меня, и я радуюсь ― двоюродный брательник показывал мне, где что в машине. Хоть как-то я могу вести. Но ведь...
― Слушай, мы же столкнемся! Нас же первый полицейский остановит!
― Не остановит. Главное, знать, как и что. Спокойно садись и поехали. Я помогу.
Перебираюсь с пассажирского сиденья за руль, смотрю на ключ. Бабка оставила ключ в замке зажигания, как глупо. Надеялась на кота? Наверное.
Кот снаружи воет, как пожарная сирена, из здания валит дым и тоже воет сирена, рядом с машиной лежит тело Григория Ефремовича.
― Давай, поехали, нам сейчас нельзя ждать! ― говорит Эйты.
Завожу машину.
Девушка
Когда старуха потребовала что-нибудь личное отдать, я не думала. Наверное, она как-то волшебно сказала, потому что бусину мамину я никому не даю. Амулет, талисман, память про маму ― что хотите, но это мамина бусина! Даже такой грязной шлюхе, как я, хочется чего-то доброго, домашнего и... Да что говорить! Моя бусина, и все тут!
А тут отдала, и старуха в неё душу телёнка вселила.
И тут стыдно мне стало до слёз. Телёнок со мной носился, покормил, как-то пытался с миром этим познакомить, и даже ни разу за жопу не ухватил. А я бусиной жмотничаю. А старуха ещё и говорит, мол, я должна хранить бусину, и, мол, если он мне не безразличен, то я смогу с ним поговорить...
И вот тут из меня потекло. Так безумно жалко мне стало телёнка, которого шлюха использовать хотела, а теперь тварь волшебная чуть не сожрала, и себя, дуру, жалко, что ничего, кроме грязи своей не видела, и оттого и в других только это и замечает, и снова телёнка, и снова себя...
И заревела я, как последняя дура. Реву, бусину с Гришей - он не телёнок, а Гриша, просто хороший человек, который помочь хотел, и влип в дерьмо по уши,- в руке стискиваю, целую её, его, то есть, и слышу прямо в голове Гришин голос
- Ну, что ты, ну все наладится как нибудь...
А я вою, как дура. Когда в клетке сидела, и меня собирались тварям потусторонним скормить, тогда не ревела. Когда меня папаша мой сразу пятерым пьяным лесорубам отдал, и они меня полночи по кругу гоняли, да так, что все болело, везде ― и тогда ни слезинки, а сейчас слезы в три ручья. Потому что думала, дура, что это так нормально ― жить в грязи и сдохнуть в грязи. И вдруг увидела, что можно и по-другому, что я семнадцать лет прожила в дряни и сама стала дрянью, и всех вокруг дрянью считаю, и Гришу хотела использовать и выкинуть, а он ко мне со всей душой...