Что она видит я не знаю, но вижу, что держится уверенно, спокойно...
И тут понимаю, что у девочки-то способности, как бы не побольше моих. Учить её надо, иначе не зная что и как, попадет в беду. Уже попала.
Поет что-то непонятное, тягучее, медленное, вообще-то, некрасиво. И голос у нее так себе, и мелодия непривычная... Но при этом я слышу, что в песне звучит волшебство.
Понятно, почему Чужак её просил песни петь ― под такое пение хорошо спать волшебникам, особенно, если они убегают от преследования, устали и хотят быстро восстановить силы.
Даже мысль мелькнула, может, попросить её мне сегодня спеть? И уж точно, стоило бы ей спеть своему Грише, он после того, как с него все вытянули, очень нуждается в этом.
Сейчас магии там почти нет, она вся уходит на то, чтобы позвать Чужака, но я-то слышу, что она течет, и даже чувствую, куда. Мне даже не приходится направлять её, она идет сама, интуитивно следуя той метке, что на ней стоит.
Зачем Чужак её поставил? Зачем? Маг его класса, его уровня ничего не делает просто так...
Мне остается лишь держать Врата, чтобы она могла легко вернуться, и я слегка расслабляюсь. Все идет как надо ― она дозвалась до Чужака и беседует с ним. Я ничего не слышу, но это правильно, так и должно быть, я у Врат, она там...
Надо будет обязательно предложить девке учиться, конечно, та еще учительница, но хоть что-то. Если мы выберемся из этой передряги целыми, конечно.
Отвлеклась я на такие мысли неспешные, и тут вижу, что доктор встает и шагает прямо в круг. Хотела его остановить, но не могу ― нельзя же прерывать слова...
А пригляделась и испугалась ― девку-то почти схватили, кто-то проник, да не через Врата, а с той стороны, и пытается её утащить. Как доктор разглядел-то?
Должно, в самом деле что-то есть там. Я старая уже, про любовь-морковь говорить не люблю, про нее слишком уж много всякого болтают вечно, но точно знаю ― в нужный момент поданная рука дорогого стоит.
Вывел доктор её из Врат, удержал, не отдал тем, кто там, а я, старуха, уши развесила, и чуть все не упустила. Не привыкла я все-таки к борьбе волшебной, хорошо, что доктор оказался рядом.
Думала я себя, старуху поругать за оплошность, да раздумала. Не стоит у детишек уверенность в победе ломать, лишних страхов нам не надо.
А они ничего, вон, уже милуются.
Отвернулась я, чайник поставила, трав заварила.
Пока возилась, смотрю, оторвались мои молодожены друг от друга, готовы делиться впечатлениями.
― Ну что, ― спрашиваю, делаю вид, что не слышала, как они тут обнимались-целовались, ― Говорила с Чужаком?
― Говорила, но мало что поняла. Советовал бежать, но не далеко. Как это понимать?
Думаю. Большой волшебник, сильный, да еще не человек, скорее всего.
Опытный, ловкий, но преследуемый... Что я бы сделала на его месте?
Не годится пример. Я бы в лес уходила, под кусты, в буреломы, в болота, и никто бы меня там не достал. Мне не надо было бы метки на девушках ставить, и советовать им бежать, но недалеко, я бы не стала.
Приманку он сделал из девицы, и метку поставил именно для этого. Дразнит своих преследователей, мерзавец, а сам в стороне спрятался.
А что девчонке голову открутят ― это ему безразлично!
Ловлю себя на том, что сердита я на Чужака, успокаиваюсь, пью чай.
Вижу, что доктор и девушка смотрят на меня вопросительно, вспоминаю, что они же спрашивали, а я призадумалась и отвлеклась.
Как же сказать-то им, чтобы не напугать? Может, в самом деле, в леса с ними уйти?
Нельзя нам в леса. Я старуха, а они неопытны, сдохнем мы там, и помощи врагов не понадобится.
― Играет он, тварь чужая, ― говорю медленно, стараюсь не показать ненависть к таким играм, но вряд ли получается, ― А нам надо бы как-то в этой игре уцелеть.
Доктор серьезен и внимателен. Смотрит в глаза, спрашивает:
― Нам-то что делать теперь? Вы, Авдотья, более опытны в этом деле, подскажите нам.
― Опытна я... Не слишком-то я опытна. Здесь, в лесах еще как-то смогу противостоять, но вон, видишь, и этого не смогла...
Может, не стоило им так говорить, но они-то молодые, и девка под самым большим ударом. Должны понимать, что рассчитывать могут больше на себя. Хуже нет, чем опереться в трудную минуту на человека, а тот свалится вперед тебя ― такая пустота бьет хуже предательства, сильнее собственной слабости. Помню я, как старуха моя крепилась-крепилась и вдруг умерла... А ведь тогда передо мной ничего такого опасного не было...
Неважно. Было, не было... Все беды, когда приходят, затмевают небо, когда проходят ― кажутся мелочью.
Девка смотрит глазами большими, строгими, на меня, потом на доктора своего... На доктора не строго смотрит, ласково, с надеждой. Ну, эти больше будут не на меня, старуху, опираться-рассчитывать, а друг на друга. И то хорошо, не слишком-то я их подведу...