Вновь собрались у Дзержинского уже за полночь. Предстояло добыть материал, «характеризующий приемы и способы, которыми не гнушаются союзные правительства, все время лживо уверяющие русский народ в дружбе, в уважении к его национальной свободе». Все чаще поглядывали на Петерса, возможно, потому, что его соображения выглядели наиболее реальными. Ему в ту ночь и поручили трудную задачу, тщательно укрытую от чужих глаз и ушей.
В ВЧК не было принято отказываться от заданий, тем более трудных. Не раз слышали такие слова Дзержинского:
— Разве трудное задание не должно выполняться? Если трудные дела мы откладывали бы и не выполняли, то не было бы революции и буржуазия продолжала бы властвовать над рабочим классом. А если трудное поручение передать другому, то от этого трудность не уменьшится.
Петерс вернулся в свою комнату. Было ясно: необычная по трудности задача требовала и необычных методов действия. Но каких? Складка вновь легла на переносицу.
Петерс обвел комнату невеселым взглядом, словно вообще ее не видел ранее. Все было аскетически просто: несколько венских стульев, черный телефон (никогда не знаешь, какие вести он тебе принесет). Простой стол, на нем чистые листы бумаги, вскрытые пакеты, на некоторых крупные надписи: «Весьма срочно», «По военным обстоятельствам»… Неизменный жестяной чайник и металлическая солдатская кружка. Единственная в комнате роскошь — кожаный диван со сложенным на нем солдатским одеялом, здесь Петерс обычно и спал, чаще всего урывками.
Петерс физически ощутил, что революция не простит недостатка воли, невнимательности, промахов, медлительности, когда Советская Республика под ударами армии белых генералов и иностранных врагов напрягалась из последних сил в сражениях. А ее еще душили и тайными заговорами. Нужно было всего себя вложить в дело защиты революции. Он, чекисты к этому были готовы! Справедливо сказала потом Луиза Брайант: «Если бы Дзержинского и Петерса завтра уволили с работы, то они не имели бы ничего, с чем можно начинать новую карьеру, кроме одетой на них одежды да подорванного здоровья».
Трудные задачи начинают решаться с того, что за них берутся. Петерсу импонировал призыв «Думай, решай и исполняй!». Он вызвал к себе начальников отделов и ближайших помощников. Те сразу же оставили свои комнаты и заспешили мимо тускло освещенных стен, обклеенных приказами, воззваниями и эмблемами рабочей Республики.
Комната Петерса наполнилась молодыми людьми в галифе и сапогах с начищенными голенищами. Петерс так и не полюбил эти галифе — от них, как полагал, отдавало чем-то напускным, лишь внешне бравым. Он предпочитал сдержанность в одежде, но считал, что люди должны быть всегда подтянутыми и опрятными. Однако чекистская молодежь была не прочь выглядеть молодцевато (как сама это понимала) и роптала, если начальники критиковали ее за это.
Петерс сказал собравшимся, что ВЧК имеет кое-какие данные о заговоре (а именно таковой и можно предполагать). Заговор серьезный, с участием иностранных держав. Но многое не ясно, поэтому нужны свидетельства. Какие? Где их искать? Этого он и сам не знает. Сказал только, что, если в озеро бросают огромный камень, волны от него доходят до берега. Враги действуют активно, значит, имеются секретные приказы, тайная переписка, шифры и коды, главное — люди, хранящие и передающие все это. Их и надо искать. Петерс настойчиво рекомендовал: работать изо всех сил, день и ночь. Подчиненные, кто явно, кто про себя, улыбнулись: ведь и до сих пор был такой распорядок, что никто не мог как следует выспаться. Однако сразу поняли — придется работать еще напряженнее и спать еще меньше.
Петерс добавил, что тяжесть предстоящего боя с заговором, умело готовящимся и беспощадным, предназначена в основном им. Посоветовал привлекать к делу милиционеров, честных рабочих й крестьян. А сознание тревожит мысль: Ильича беспокоит положение в Нижнем Новгороде. Не на Волге ли центр заговора? Может быть, стрелки — лишь отвлекающий маневр контрреволюционеров?
Тогда же командир латыш Шмидхен со своим товарищем Спрогисом приехали в Москву. Они нашли Эдуарда Берзиня, который служил командиром дивизиона латышских стрелков Кремлевского гарнизона, и друзья вечер провели вместе. Выбрав после этого день, Шмидхен и Спрогис пришли на Арбат, дом 19 по Хлебному переулку. Хозяин квартиры — английский дипломат Роберт Брюс Локкарт как раз заканчивал обед. Локкарт не был снобом — он отложил салфетку, вышел к гостям и, пока те говорили, разглядывал их с интересом и одновременно с презрительным сознанием своего превосходства. В первый момент дипломат заподозрил в них провокаторов. Подозрения — они у консула были всегда от профессионально выработанной осторожности — прошли, как только консул уловил в их голосах нотки грустной искренности и Шмидхен вручил ему письмо от Френсиса Кроми — военно-морского атташе, располагавшегося в бывшем английском посольстве в Петрограде. Локкарт легко опознал почерк бравого Кроми, его стиль, которому отвечала, в частности, фраза о том, что он готовится покинуть Россию и собирается при этом сильно хлопнуть за собой дверью. В подлинности письма убедила его орфография. Он улыбнулся: ах, атташе Кроми до сих пор не в ладах с правописанием. В конце Кроми рекомендовал подателя письма как надежного человека, услуги которого могут быть полезны.