Столкнувшись с таким построением текста, трудно принять на веру дневниковую запись Марты Уилмот 25 августа 1804 года: «В настоящее время княгиня очень усердно пишет свои “Записки”, и я наблюдаю, с какой быстротой она продвигается вперед. Вот она ведет долгие расчеты со своим старостой, затем пишет полстраницы, потом начнет улаживать ссору между двумя крестьянами, и снова — за перо. Ни на минуту не остановится она, чтобы обдумать, что хочет сказать или лучше построить предложение. Каждое слово ложится на бумагу так же естественно, как ведется обычный разговор»{79}.
О каком памятнике это сказано? Уж точно не о том, который сейчас знаком читателям. Он носит на себе следы глубокой редактуры, сделанной отнюдь не только ирландской подругой княгини. Марта плохо ориентировалась в русских реалиях полувековой давности, не чувствовала сопряженности мемуаров с целым полем отечественных источников и вряд ли могла понять многозначительные умолчания автора, немало говорящие современному исследователю.
Для внимательного источниковеда «Записки» выглядят так, как если бы из них были изъяты фрагменты, показавшиеся неудобными, а оставшийся текст заново переписан и сглажен, дабы не вызывать лишних вопросов. Предполагает ли это существование более раннего варианта, ныне утраченного? Был ли он в действительности сожжен мисс Уилмот при отъезде из России, как она сообщала? Или погиб по желанию самой княгини в процессе работы над воспоминаниями? Ответов нет. В настоящий момент мы можем только предположить, где находятся зияющие пустоты, и на свой страх и риск заполнить их информацией из других источников.
«Сок из лимона»
Заметив дружбу двух начитанных женщин, Петр однажды отвел Дашкову в сторону и произнес знаменитую фразу: «Дочь моя, помните, что благоразумнее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон»[8]. По мнению мемуаристки, эти слова «обнаруживали простоту его ума и доброе сердце».
Живя в Ораниенбауме, на приволье, наследник задавал свои любимые праздники в летних лагерях, где много курили, пили пиво, говорили по-немецки и играли в кампи. Такие развлечения казались Екатерине Романовне глупыми и скучными. «Как это времяпрепровождение отличалось от тех часов, которые мы проводили у великой княгини, где царили приличие, тонкий вкус и ум!»{80} — восклицала она.
Раз в неделю Екатерине позволялось навещать царевича Павла, который оставался с бабушкой-императрицей в столице. «В те дни, когда она знала, что я нахожусь в Ораниенбауме, — отмечала Дашкова, — она на обратном пути из Петергофа останавливалась у нашего дома, приглашала меня в свою карету и увозила к себе; я с ней проводила остаток вечера. В тех случаях, когда она сама не ездила в Ораниенбаум, она меня извещала об этом письмом, и таким образом между великой княгиней и мной завязалась переписка»{81}.
Сохранились записки будущей императрицы 1761–1762 годов, адресованные подруге. Послания самой Дашковой были сожжены осторожной цесаревной. Публикуя «цидулки» Екатерины, Марта Уилмот заметила, что они чудом «избежали пламени». Однако, зная трепетное отношение Дашковой ко всему, что исходило из рук Екатерины II и указывало на их взаимную близость, легко понять: чудо ни при чем. Княгиня намеренно сохранила 26 записок и предъявила их потомкам.
В короткий период накануне переворота двух женщин связывали самые горячие сердечные чувства. «Для меня так дорого Ваше доброе расположение, что я решительно умираю со скуки, когда Вы оставили меня, — писала Екатерина. — Поистине трудно найти Вам равную». «И сердцем, и головою отдаю Вам полную справедливость». «Как беспредельно я должна любить Вас! Но этого мало; я глубоко уважаю Вас». «Ваша верность и любовь, неоцененная княгиня, глубоко трогают меня, и я почту себя счастливой, если хоть несколько сумею отблагодарить Вас». «Нельзя не восхищаться Вашим характером». «Из моего сердца никогда не изгладятся эти впечатления»{82}.
Тон Екатерины восторжен, местами даже льстив. Становится ясно, что будущая императрица очень хотела удержать возле себя юную княгиню. Помимо опасной родни подруги, было и другое важное обстоятельство, заставлявшее цесаревну очень дорожить близостью с Дашковой. Вернее — с Дашковыми.
Михаил Иванович служил сначала штабс-капитаном Преображенского полка, затем вице-полковником лейб-гвардии Кирасирского. Шефом последнего являлся великий князь, затем император Петр III. В полк отобрали наиболее преданных офицеров, и тот факт, что среди них высокое место занял зять фаворитки, указывает на доверие, которое государь питал к Дашкову. 28 июня, во время переворота, кирасиры не поддержали сторонников Екатерины II. «Дело дошло почти до драки между созданным императором лейб-Кирасирским полком, очень ему преданным, и конной гвардией»{83}, — писал датский дипломат Андреас Шумахер. Служивых удалось нейтрализовать, сказав, будто Петр III умер. «Явился кирасирский полк, — рассказывал придворный ювелир Иеремия Позье, — состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, которые только имелись в войске… Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько бы их ни было в городе»{84}. А если бы поддержал заговорщиков? Привлекая на свою сторону вице-полковника кирасир, Екатерина в первую очередь старалась распространить свое влияние на его подчиненных. Успеху помешал отъезд князя Дашкова весной 1762 года послом в Константинополь. Задержись он в столице, и поведение полка могло быть иным.
8
Впервые фраза о лимоне, так приглянувшаяся литераторам, появилась в книге французского памфлетиста К. Рюльера «История, или Анекдоты о революции 1762 г.», а затем была повторена его соотечественником Ж.А. Кастера в издании «Жизнь Екатерины II». На обе работы Дашкова составила комментарии, которые в разной форме вошли в ее «Записки». В частности, она вставила слова о лимоне в диалог с наследником, выражая согласие с ними и намекая на собственную судьбу.