Все более и более комментаторы считали ее пережитком исчезнувшего века Екатерины, эксцентричной старухой в мужской одежде. Василий Ключевский популяризовал ни на чем не основанный образ Дашковой как сумасшедшей из Троицкого, некой ведьмы и ненормальной матери. В лекциях по российской истории он представил гротескный и оскорбительный портрет Дашковой, пренебрегавшей своими детьми и проводившей дни за дрессировкой крыс. Смерть сына, по мнению Ключевского, ни в малейшей степени не обеспокоила ее, тогда как любая неудача дрессированной крысы приводила в отчаяние. Только в екатерининской России, заключил он, Дашкова могла начать жизнь с Вольтера и кончить крысами[768]. Но единственными, так сказать, крысами, с которыми Дашкова имела дело, были некоторые близкие к трону ее современники, и она часто отмечала, что такова была ее судьба — вызывать гнев и злость самовлюбленных подлецов. Столь же нечестно было писать, что Дашкова пренебрегала своими детьми, когда на самом деле верно было противоположное: именно ее чрезмерная, угнетавшая забота о их благополучии в большой мере привела их к бунту. Страница за страницей в «Записках» посвящаются ее детям, что составляет резкий контраст с автобиографиями многих ее современников, описывавших главным образом политику и светскую жизнь.
Хотя Дашкова была успешна в своей публичной жизни и находилась в центре политических, культурных и литературных событий в России второй половины XVIII века, много времени она провела вдали от двора. Ее личная жизнь была глубоко трагичной. Она искала дружбы и товарищества с другими женщинами, но Екатерина горько ее разочаровала. Очень рано овдовевшая, она пережила сына и поссорилась с дочерью. Старость Дашковой стала для нее возвращением в ссыпку и воплощением одиночества. Начав жизнь покинутой и одинокой, она кончила ее так же. Дашкова писала Марте: «Как все переменилось в Троицком! Театр закрылся; на нем не дается ни одного представления. Фортепиано молчит; горничные перестали петь песни. Все жалеют о вас и моем унынии»[769]. Она мечтала о бегстве из садов Троицкого, которые когда-то считала райскими, и писала о своем возможном возвращении в Англию: «Что же до моего путешествия в Англию, в случае мира и возможности, — я желаю его от всей души; но чтоб осуществить его, мое здоровье не должно так быстро упадать, как в настоящее время». Поездка не состоялась, и постепенно княгиня слабела и хирела, начав часто простужаться и кашлять.
Когда обычные энергия и сила покинули ее, она стала проводить больше времени в постели или в любимом кресле, прислушиваясь к перезвону колоколов на построенной ею колокольне и к гаснущим в отдалении отзвукам имен ушедших от нее людей: Екатерины, императрицы, которую она боготворила, и Кэтрин — молодой женщины, увезшей «Записки» в Англию; Анастасии, свекрови, ничего не оставившей ей в наследство, и Анастасии — дочери, которую она сама лишила наследства; Марфы, матери, которую она не знала, но чью память почитала, и Марты — друга ее старости, которая первой опубликует историю ее жизни. Когда Дашкова решила попрощаться, она обратилась не к дочери и не к кому-либо еще. Она написала Марте Вильмот: «По-видимому, установившаяся зима распустилась в эти два дня, хотя не к добру, ибо для нашего климата она необходима. Не знаю, когда я в состоянии буду съездить в Москву; завтра будет отправлено это письмо, и дай Бог, чтоб оно застало вас вполне благополучной. Прощайте, мое милое дитя. Да благословит вас провидение!»[770]
В начале зимы 1809 года Дашкова, слабая и больная, вернулась в Москву. Когда ее состояние ухудшилось, прописанные кровопускания только еще более лишили ее сил. 4 января 1810 года она скончалась. Венедикт Малашев, сын ее бывшего управляющего, крепостной и дворовый музыкант, описал ее последние дни и сопровождал гроб из Москвы для погребения в Троицком. Поминальная служба прошла в церкви Вознесения на Никитской напротив ее дома. В согласии с волей покойной эскорт драгун последний раз сопровождал ее в имение. Душеприказчик Петр Санти и несколько друзей и родственников присутствовали на похоронах; кроме них, церковь наполняли только люди из окрестных деревень и любопытные зеваки[771].
ЭПИЛОГ
В конце 1980-х годов, накануне развала Советского Союза, я смог осуществить свою многолетнюю мечту и посетить Троицкое — усадьбу, которая была для Дашковой гораздо больше чем просто домом и память о которой она так преданно сохранила в «Записках». Ирония заключалась в том, что, будучи местом изгнания вдали от петербургской власти, Троицкое также стало для княгини противоядием от физической и духовной неприкаянности ее юности. В самой сердцевине ее внутренних поисков смысла и самоопределения оно дало ей чувство непосредственности, и тем не менее оно являлось физическим воплощением внутреннего ощущения потери и лишения. Троицкое было ее раем — потерянным, обретенным и вновь потерянным.
769