Заместитель Фурцевой Александр Кузнецов даже посетовал на одном партсобрании Большого театра в конце 1964 года:
— Ей-богу, в наше министерство, как нигде, совсем свободный вход! К нам ходят такие люди, от которых никак не отделаешься[665].
Не о Радзинском ли подумал Александр Николаевич, когда выдал это эпохальное признание?
Кабинет на улице Куйбышева был полон. Все смотрели на дверь, которая наконец распахнулась. Вошла (влетела!) Екатерина Алексеевна. По язвительной иронии Радзинского, таким образом, вероятно, «медведица выбегает из берлоги после зимней спячки»[666].
Сверкнув глазами в сторону директора Ленкома, Екатерина Великая повелела:
— Колеватов, встаньте!
Анатолий Андреевич поднялся из кресла.
— Почему по городу развешены эти афиши «Сто четыре способа любви»? — задала вопрос Екатерина Алексеевна, как видно, припомнив, что, в отличие от Фрола Романовича, Суходрев со товарищи ее в храм Любви не повели.
— Молчите, — констатировала она трагически. — А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних?
Как водился, в статистике директор театра силен не был. А зря, поскольку проблема действительно стояла остро. В Советском Союзе с населением в четверть миллиарда в 1964 году количество абортов приблизилось к отметке в 6 миллионов. По расчетам, проведенным на основании данных, собранных советским демографом Елизаветой Алихановной Садвокасовой, в 1959 году на среднюю женщину репродуктивного возраста приходилось четыре аборта[667]. Данная проблема стала настоящей головной болью как для советских медиков, так и для партийно-политического руководства страны. Другое дело — при чем тут Эдвард Радзинский со своей пьесой? Очевидно, посчитали, что с агитационной точки зрения пьеса вредная, пропагандирующая сексуальные связи мало того, что вне брака — так еще и в первый же день знакомства. Жорж Санд с ее «теорией стакана воды», весьма распространенной в СССР в двадцатых годах, во второй половине советской власти подзабыли изрядно. Фактически после Великой Отечественной войны стали возрождаться старые, «почвеннические» традиции. Так или иначе, директор Театра Ленинского комсомола оказался соучастником пропаганды свободной любви, а потому и попал под раздачу.
— А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, — заговорила Фурцева. — И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола!.. — подчеркнула министр. — Ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели. Садитесь, — брезгливо бросила Екатерина Алексеевна Колеватову.
Не ленкомомовскую, но мхатовскую паузу нарушил драматург, у которого сдали нервы. Эдвард Станиславович неожиданно для себя самого поднялся и начал перечить министру:
— Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. К сожалению, вы неправильно назвали пьесу. Она называется «Сто четыре страницы про любовь».
Позднее Радзинский много размышлял о природе тишины: «Бывает тишина в лесу, тишина в горах… но такой тишины, как тогда, поверьте, не бывает. Это» было гоголевско-ревизоровское «остолбенение от страха…»[668].
Наконец Фурцева спросила:
— А кто вы такой?
— Я — автор пьесы.
Эдвард Радзинский относится к тому типу мужчин, которые, как опереточная Джулия Ламберт, и в шестьдесят будет выглядеть на сорок. В то время ему могли дать (в хорошем смысле этого слова) лет этак шестнадцать. Жидкая растительность на лице солидности никак не добавляла. Ковбойка, в которую вырядился Радзинский, тем паче.
— Вы член партии? — грозно спросила Фурцева. Следует заметить, что со времен Сталина в ВКП(б) — КПСС был совершенно изумительный, невообразимый в плехановские и ленинские времена термин «партийные и непартийные большевики». Правда, с большевиков «партийных» спросу было побольше.
Радзинский изрядно насмешил собравшихся ответом:
— Я — комсомолец.
И при позднем Сталине, и в хрущевские времена цековской «молодежью» считали пятидесятилетних дедов. Автор-комсомолец не мог не восприниматься иначе, как обыкновенный молокосос. Собравшиеся в Министерстве культуры СССР никогда не видели в этом зале авторов-комсомольцев. И хуже того — не чаяли, что когда-нибудь увидят.
Фурцева же как-то сбилась: ругать комсомольца, который принес пьесу в Театр Ленинского комсомола, было неловко. Радзинский это почувствовал. Екатерина Алексеевна сказала:
— Сядьте. Мы дадим вам слово.
И для начала предоставила слово своему первому заместителю. Александр Николаевич Кузнецов, в развитие аргументации шефа, сказал, что сейчас, когда среди несовершеннолетних такое количество абортов, не где-нибудь, а в Ленкоме (!) поставили пьесу о несознательной советской гражданке, которая «залезает в чужие постели».
667