В данном случае Романов был классическим сталинистом пятидесятых, а вот назвать «либералом» Фурцеву даже в указанном значении этого слова возможным не представляется. Другое дело, что, несмотря на строгие, почти консервативные, личные предпочтения в литературе и искусстве, Екатерина Алексеевна как политик не могла не понимать, что, будь хрущевский доклад на ХХ съезде КПСС тысячу раз «закрытым», вернуть в ящик Пандоры всё, что успело из него выскочить, нереально. У Романова, Козлова и им подобных оставалась лишь надежда возвратить времена «светлого» сталинского прошлого.
Противостояние Министерства культуры СССР и лично Фурцевой, с одной стороны, и Главлита и персонально Романова — с другой, развернулось сразу же после назначения Екатерины Алексеевны министром. Решался главный вопрос — КТО БУДЕТ УПРАВЛЯТЬ советской культурой? Оба главных действующих лица — Фурцева и Романов — как и закулисно поддерживавшие их силы в ЦК КПСС и его аппарате (на уровне отделов это, соответственно, Дмитрий Поликарпов, а затем Василий Шауро и главный сталинист в аппарате ЦК — заведующий Отделом науки и учебных заведений Сергей Павлович Трапезников) и, по всей вероятности, на уровне партийного Олимпа Михаил Суслов, ненавидевший перерешение в ЦК каких-либо вопросов и ничего не могущий сделать с Трапезниковым, которого двинул наверх лично Леонид Ильич Брежнев, — были выходцами из сталинских управленцев — тех самых, кто на службе Хозяину были готовы переступить через всё.
Однако Фурцева, работая в хрущевской команде, приобрела больший практический опыт, а потому научилась проявлять гибкость и прагматизм, в противовес Романову — несомненно твердолобому сталинисту. Иначе и быть не могло. Екатерина Алексеевна находилась в непрерывном огневом контакте с творческой интеллигенцией. Собственно, во властной верхушке СССР на всем протяжении послесталинской истории разыгрывалось бесконечное (до девяностых годов) противостояние защитников «светлого» сталинского прошлого и части, как мы бы сейчас сказали, политической элиты, осознававшей неизбежность эволюции советской системы.
Е. А. Фурцева в группе награждённых министров СССР. Среди присутствующих: А. А. Громыко, Н. С. Патоличев, Н. А. Тихонов, Н. К. Байбаков, Б. В. Петровский, С. А. Скачков и др. 1965 г. [РГАКФД]
Не стоит считать Романова и ему подобных аппаратчиков дураками. Он мог быть улыбчивым, милейшей души человеком. Вы бы могли распрекрасно съездить с ним на рыбалку и поговорить о жизни. И вообще все было бы хорошо и даже замечательно, пока вы не становились для Павла Константинович объектом. Тут все менялось. Дух охотника у Романова был неистребим. Павел Константинович был из тех, кто никогда бы не позволил праздновать победу «либеральному» крылу руководящего ядра КПСС. Обсуждая с Фурцевой или ее замами на Старой площади при их кураторах в ЦК и его Президиуме очередную сомнительную с идеологической точки зрения пьесу, Романов авторитетно утверждал:
— Это может поколебать устои.
Екатерина Алексеевна, изображая искреннее удивление, спрашивала в таких случаях:
— Павел Константинович, ну какие еще «устои» могут быть поколеблены в случае выпуска спектакля?
Романов и его команда могли углядеть крамолу где угодно. Вышел на сцену малолетний царевич Дмитрий в матросской тельняшке, а после спектакля Павел Константинович Романов, будучи изощренным советским иезуитом, и спрашивает, пристально глядя в глаза постановщику:
— А не намек ли это на Юрия Владимировича Андропова?[741] (Занавес.)
Когда Михаил Шатров, Олег Ефремов и прочие маститые советские драматурги и постановщики жаловались на очередные цензурные препоны, Екатерина Фурцева никогда и ничего не обещала. Она неизменно говорила:
— Я подумаю, что можно сделать.
Фраза сама по себе говорит о многом, хотя бы потому, что в ней присутствует местоимение «Я». Для таких случаев у руководителей советской (да и постсоветской) эпохи было стандартное выражение: «Мы посмотрим…» Как вариант — и вовсе безликое: «Надо посмотреть, что можно будет сделать». И вообще, как подчеркнул Владлен Логинов, Екатерина Алексеевна не обещала. Но она делала![742]
На шестом году своего министерства Фурцева предприняла попытку скинуть с плеч цензурное ярмо. В декабре 1965 года она направила записку в ЦК КПСС о том, что репертуарно-редакционные коллегии не только вели творческую работу с авторами, но и практически осуществляли государственный контроль над новыми драматическими и музыкальными произведениями, а потому «посылка последних в Главлит потеряла смысл и превратилась в пустую формальность»[743].