По каналу «Культура» пару раз показывали (правда, более позднюю) телеверсию спектакля. Речь в нем шла не прямо о покушении на вождя мировой революции 30 августа 1918 года, а о его последствиях, прежде всего связанных с объявлением массового «красного террора» против буржуазии и ее наймитов. Раненого Ильича публике не демонстрировали, да на это и потребовалось бы специальное разрешение. Не каждому же доверишь! А если не справится? Очернит, так сказать, светлый лик вождя? Сыграл, понимаете ли, Иннокентий Смоктуновский в 1965 году Ленина не как революционера (пардон, Революционера), а как усталого интеллигента, с трудом принявшего решение о заключении Брестского мира, так аж КГБ серьезно задумался о том, «как по этим фильмам о Ленине будут судить потомки, которые не только его не видели, но и не могут о нем услышать из уст очевидцев»[763] — добавим, несших вместе с Ильичом необъятное бревно на коммунистическом субботнике.
В общем, лежал Ленин где-то за кулисами, когда на сцене наркомы всерьез обсуждали вопрос, объявлять им или не объявлять массовый «красный террор». С исторической точки зрения спектакль представлял собой набор штампов. Недоедавшие наркомы колебались, голосовать ли им за или против. В действительности всё было иначе. Вопрос предрешили на заседании Бюро Центрального комитета РКП(б) между 30 августа и 2 сентября (скорее всего, 1 сентября). Затем решение Бюро ЦК «провел в советском порядке», как это тогда называлось, на заседании Всероссийского центрального исполнительного комитета Яков Михайлович Свердлов. Он же, председательствуя на заседании Совета народных комиссаров 5 сентября, добился принятия декрета, в котором в действительности речь шла уже не об объявлении террора, а о его проведении в жизнь[764]. Якова Михайловича — самого радикального члена ЦК этого периода — сыграл физиономически и без грима до неприличия похожий на него Игорь Кваша, который на цыпочках выходил за кулисы не покурить, но справиться о здоровье Владимира Ильича и вернуться для того, чтобы завершить спектакль, во-первых, благой вестью: кризис миновал, здоровью Ильича ничто не угрожает, во-вторых, пением Интернационала. Притом что на самом деле кризис миновал 6 сентября, когда уже все решения по объявлению террора были приняты.
На отчетно-выборном партсобрании Минкульта 14 декабря 1967 года Екатерина Фурцева доложила о сложностях, связанных с преодолением «культа личности». Кто-то, как Арбузов, обратился к сугубо личным, семейным, бытовым темам, ушел от большой гражданской темы. У Розова, талантливого драматурга, были спорные произведения, у него были просчеты идеологические[765].
Однако после этой печальной преамбулы Екатерина Алексеевна перешла к главному — достижениям в свете приближающегося пятидесятилетия Октября:
— Очень важно, чтобы сейчас все драматурги, композиторы, художники всех возрастов обратились к большим, настоящим и волнующим проблемам, темам современности. Арбузов написал на тему о Великой Отечественной войне, Розов о трех поколениях (четыре театра борются за постановку этой пьесы), Алешин работал два года над своей пьесой, Корнейчук заканчивает работу, Софронов написал новую пьесу. Театр «Современник» работает над пьесой, в которой заложены три важные темы — декабристы, народовольцы, большевики[766].
Как это ни странно, Фурцева, похоже, решила, что речь идет об одной пьесе, а не о заключительной части трилогии. (Или в стенограмму вкралась ошибка?)
На партактиве Минкульта 15 апреля 1967 года Екатерина Алексеевна пожаловалась, как сложно работать с творческой интеллигенцией:
— Малейший переход [драматурга] на лезвие ножа — и другой оттенок, другое звучание. Представьте: сегодня [спектакль] пройдет под аплодисменты. Попробуй запретить — скажут: «Вы чиновники…» и т. д. Сейчас, когда сделаешь малейшее замечание, уже возгласы: «Сталинисты! Старые методы руководства!» Это очень широко ходит. Даже там, где вмешательство необходимо, это воспринимается очень остро.