Выбрать главу

Наконец море успокоилось — перед бурей. Началось обсуждение, участники которого вели себя так же, как представители двух делегаций на переговорах в «Имени Розы» Умберто Эко. Причем роль почтенного Аббона, почтенно занятого примирением почтенно сражавшихся почтенных ученых мужей, досталась Екатерине Алексеевне.

Когда гении подустали, она, которая по определению должна была сохранять беспристрастность, а потому не могла сказать ни «за», ни «против», посмотрела в зал.

В одно мгновение превратившись из грозного министра в совершенно обольстительную женщину, Екатерина Алексеевна гортанным голосом проворковала корифеям:

— Дорогие мои, любимые мои… Вы мне доверяете?

— Да! — мигом осознала остроту момента Тарасова (не зря, ох не зря Алла Константиновна в 1950–1955 годах занимала архиответственный пост директора МХАТа).

— Да! — дружно закричали все остальные участники театральной баталии.

— Тогда я буду редактором этой пьесы, — сказала Екатерина Алексеевна, не иначе как припомнившая Николая I, который взял на себя обязанности личного цензора Александра Сергеевича Пушкина. — Может быть, мне удастся помочь… Но мы с вами не можем вот так уничтожить труд актрисы, которая перешла к вам в театр. И главное — труд нашего замечательного Бориса Николаевича Ливанова, — сказала Екатерина Алексеевна, как водится, не упомянув о драматурге. — Мы просто не имеем права! Я отдаю свои выходные… Мы будем работать…

Сразу после этого Фурцева в лучших традициях перешла к орг-выводам (хотя нет, при Хозяине таких вегетарианских оргвыводов, как правило, не делалось):

— Сразу после Нового года я жду вас, Борис Николаевич, автора пьесы и режиссера (фамилии Радзинского и Львова-Анохина запоминать было совершенно не обязательно. — С. В.) у меня в кабинете[825].

Ответом на высочайшее решение были бурные аплодисменты. У театра свои законы.

Третьего января Ливанов, Львов-Анохин и Радзинский явились в Министерство культуры, где уже сидел заместитель министра Константин Владыкин.

Борис Николаевич раскрыл свои объятия и сказал:

— Владыкин живота моего, как я рад тебя видеть[826].

Началась «работа над пьесой», заключавшаяся в том, что про пьесу дружно забыли все ее сторонники и противники. Во всем блеске своего обаяния Екатерина Алексеевна рассказывала про свою любовь к Клименту Ефремовичу Ворошилову, про то, как она была ткачихой и как все они верили в победу коммунизма. Потом про дружбу с Надей Леже, великий муж которой, Фернан Леже, верил в победу коммунизма, чего нельзя было сказать о Наде. Но с каждой встречей Екатерина Алексеевна все больше и больше убеждала ее в неизбежности светлого коммунистического будущего для всего человечества[827]. После этого перешли к интеллигенции. Фурцева пожаловалась, что ею очень сложно руководить.

В конце дня наконец дело дошло до пьесы. И вот тут сказался дар убеждения Екатерины Фурцевой, описанный Вишневской. Галина Павловна признавала, что, пройдя огонь, воду и медные трубы, Екатерина Алексеевна была женщиной хваткой и цепкой. Обладая большим даром убеждения и, добавим, огромным интриганским опытом, она хорошо знала, как водить людей за нос. Умела выслушать собеседника, обещала, успокаивала, как мать родная, и человек уходил от нее очарованным ее теплотой, мягкостью, благодарил… Правда, вскоре выяснялось, что сделала Фурцева всё наоборот. Но даже люди, хорошо знавшие о даре убеждения Екатерины Алексеевны, не могли не поддаться ее обаянию. Сама Галина Павловна выработала свой способ разговаривать с Фурцевой. Когда Екатерина Алексеевна в присущей ей манере начинала уводить разговор в сторону, Вишневская, внимательно на нее глядя, просто не слушала эту сирену. Главное было — не упустить момент, не забыть собственной мысли и, как только Фурцева умолкнет, успеть эту мысль протолкнуть[828]. У Радзинского такого опыта общения не было.

Екатерина Алексеевна сказала молодому драматургу:

— Вы знаете, вчера я смотрела во МХАТе пьесу… — Фурцева назвала, по оценке Радзинского, «чудовищный спектакль»[829], однако мало ли драматурги «хвалят» друг друга? — Но ведь можно же хорошо писать! Ну, напишите что-то подобное, хорошее… А сейчас давайте работать. У вас сколько картин в пьесе? Нужно увеличить хотя бы на одну, чтобы видна была наша работа… Ну, я не знаю… пусть она стоит перед зеркалом… и пудрится, — сказала она застенчиво, — или, что лучше, читает газету «Правда». Понимаете, в пьесе совсем нет связи с нашей сегодняшней жизнью, с нашими достижениями.

вернуться

825

Там же. С. 165.

вернуться

826

Передача Эдварда Радзинского о Фурцевой — «Екатерина III и я».

вернуться

827

Радзинский Э. С. Моя театральная жизнь. С. 166.

вернуться

828

Вишневская Г. П. Галина. История жизни. М., 2006. С.260.

вернуться

829

Радзинский Э. С. Моя театральная жизнь. С. 166.