— Или он, или я!
После развода Светлана сохранила за собой квартиру на Кутузовском проспекте и жила там вместе с дочерью Мариной и ее няней.
В трудную минуту психологическую помощь оказала Надя Леже. Она приехала и твердо заявила:
— Всё! Прекращаем слезы, переживания. Покупаем туфли вот на таких каблучках и едем ко мне заниматься живописью!
Давно доказано, что лучшие лекарства от сердечных переживаний — работа, религия, наука и шопинг. Со вторым в Советском Союзе было не очень. Третье — вещь, прямо скажем, на любителя. Четвертое было осложнено дефицитом, хотя у членов ЦК были, как водится, огромные привилегии. Зато с первым — проблем никаких: как-никак страна, «победившая» безработицу.
Через три года неофициальных отношений Игорь Васильевич все же решился уйти из прежней семьи. Внучка Фурцевой Марина полюбила отчима. В пять лет Марину отдали в балет, однако балерины из нее не вышло. Марина потом работала в литературной части Большого театра СССР[973].
Глава 22. На излете
В 1972 году умерла мама Фурцевой Матрёна Николаевна, перед которой Екатерина Алексеевна всю жизнь по струнке ходила. Это был удар. Она зависела от матери, нуждалась в постоянном одобрении Матрёны Николаевны. Вместе с тем ей никогда не удавалось добиться полного одобрения — все время она должна была еще что-то сделать.
По воспоминаниям Нами Микоян, личная жизнь Екатерины Фурцевой расклеивалась, хоть внешне всё оставалось по-прежнему. Николая Фирюбина все больше и больше раздражал высокий статус супруги. Она много рассказывала о своей неудачной жизни с мужем Наде Ходасевич-Леже.
Подруги знали, что на душе у Фурцевой неспокойно.
— Екатерина Алексеевна, — вспоминала Людмила Зыкина, — часто говорила о том, что ее никто не понимает, что она одинока и никому не нужна[974].
Очевидно, она имела в виду прежде всего мужа.
«Их последние годы были сложными, — вспоминала Светлана Фурцева. — Вероятно, тогда что-то произошло, и это мешало взаимопониманию. Прежде всего потому, что Фирюбин очень плохо старился. Разницы в возрасте у них практически не было, но Николай Павлович, в отличие от мамы, чувствовал свои годы. Часто не совсем деликатно повторял:
— Плохо быть дедушкой, но еще хуже быть мужем бабушки»[975].
Светлана Фурцева призналась, что ей «трудно» быть объективной к Фирюбину: «…женского счастья он маме не дал. Другое дело, что мама всегда довольствовалась тем, что имела. Оптимисткой была! Всему отдавалась без остатка. И очень любила жизнь»[976].
Н. П. Фирюбин и Е. А. Фурцева. Октябрь 1974 г. [ЦГА Москвы]
Вопрос о том, до какой степени Екатерина Алексеевна была «оптимисткой», остается открытым. По справедливому замечанию Леонида Млечина, ее дочь жила отдельно и самостоятельно, мама умерла, самым близким человеком оставался муж. А в нем взыграли эгоцентризм, требовательность, жестокость, стремление добиться своего. Самый ужасный момент наступил, когда она почувствовала, что внимание к ней и забота о ней стали испаряться. Она считала, что у нее есть два варианта: либо потакать мужу, либо порвать с ним и вновь остаться одной. Второго она смертельно боялась. Первое было невозможно.
Когда-то Фирюбину было лестно оказаться мужем секретаря ЦК. Да и мужем министра культуры, известной всему миру знаменитой Фурцевой, тоже приятно. Но все проходит. С годами отношения в семье менялись.
В апреле 1973 года непосредственный начальник Николая Фирюбина министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, минуя стадию «кандидата в члены», был избран членом Политбюро ЦК КПСС. Если раньше Андрею Андреевичу и его сотрудникам приходилось действовать с оглядкой на Международный отдел ЦК, то теперь Громыко стал почти непререкаемым авторитетом в области внешней политики. Увереннее почувствовал себя и Фирюбин. А позиции жены, напротив, ослабли, поскольку ни для кого не было секретом, что «дорогой Леонид Ильич» Екатерину Алексеевну не жаловал[977].
С. В. Михалков выступает на закрытии 5-го Московского международного кинофестиваля. Среди присутствующих: индийская актриса Наргис (слева), Р. Л. Кармен, Е. А. Фурцева (справа). 1967 г. [РГАКФД]
Однажды в своем кабинете Фурцева призналась Сергею Владимировичу Михалкову:
— Понимаете, Михалков, сил больше нет! Ничего не могу в «верхах» пробить. Раньше могла, а теперь не могу! Не слушают! Не хотят понимать![978]