Никита Хрущев хотел сам сесть в «ленинское» (или «сталинское», о чем после разоблачения «культа личности» длительное время предпочитали не вспоминать) кресло главы правительства, однако к этому скептически отнесся его же ближайший сподвижник в ЦК — Анастас Микоян, углядевший в этом совмещении прямую аналогию с эпохой «культа личности» и отнюдь не желавший его рецидива. Никита Сергеевич справедливо считал, что после июньских событий 1957 года Булганин не мог занимать основной ленинский пост, однако в связи с покаянием Николая Александровича не хотел и настаивать на его выведении из Президиума ЦК.
Формально за товарища, а фактически за самого себя уже непосредственно на заседании Президиума ЦК заступился Климент Ворошилов:
— По принципиальным вопросам т. Булганин был на правильных позициях. Членом Президиума ЦК т. Булганин мог бы остаться.
Его, видя, что Никита Хрущев все более и более походит на покойного Хозяина, неожиданно поддержал Михаил Суслов. Хитрый Анастас Микоян, понимая, что вопрос о сохранении Булганина в Президиуме ЦК фактически решен, демонстративно поддержал Никиту Хрущева, все еще надеясь настоять на своем: чтобы на пост предсовмина назначили не Хрущева, а кого-нибудь «другого»[248].
Николай Булганин в Президиуме ЦК КПСС удержался. Прекрасно понимая, что ему не усидеть в кресле председателя правительства, он высказался по этому вопросу сам:
— Я хочу сделать заявление. Я считаю, что мне нельзя оставаться на посту предсовмина после совершенных перед партией проступков.
Никита Хрущев мог бы и промолчать, но не сдержался.
— Предложение правильное. Вероломное поведение Булганина было равносильно предательству. — Тут Никита Сергеевич буквально процитировал выступление самого Николая Александровича на собрании актива Московской городской организации КПСС 2 июля 1957 года. — С деловой стороны — Булганин человек нецепкий.
Товарищи верно поняли, куда клонил первый секретарь ЦК. Аверкий Аристов предложил кандидатуру самого Никиты Хрущева, тот поначалу словно бы нехотя согласился. Уже для проформы предложение поддержали Леонид Брежнев, Николай Игнатов и Фрол Козлов.
Когда, казалось бы, вопрос можно было бы выставить на голосование, Никита Хрущев, по аналогии с Иваном Грозным и Иосифом Великим, пококетничал с верхушкой президиумной «боярской олигархии»:
— Мне лучше бы остаться секретарем ЦК.
Начались уговоры — в лучших российских традициях (к счастью, луком глаза никто не тёр). Пожалуй, наиболее тонко партию президиумного хора исполнил Леонид Брежнев:
— Приход т. Хрущева на пост предсовмина неизмеримо повысит авторитет Совмина.
В советской политической системе, в которой ЦК и Совнарком (Совмин) всегда были альтернативными центрами власти, занятие партийным лидером обоих ключевых постов было серьезным фактором сохранения властной гегемонии. Хотя единого «рецепта» тут не было. Сталин, заняв «ленинский» пост в 1941 году и много лет оставаясь номинально одним из секретарей ЦК, удерживал власть до самого конца жизненного пути (пусть и насильственного) в 1953 году, а Хрущев, как мы знаем, «благополучно» слетит с обеих политических институций в 1964-м[249].
На заседании Президиума 25 марта 1958 года Анастас Микоян капитулировал. Екатерина Фурцева высказалась, когда, казалось бы, всё было ясно:
— Предложение правильно. Я предлагаю поставить на Совмин т. Хрущева и оставить его первым секретарем ЦК.
И вот тут Екатерина Алексеевна допустила прямой просчет.
— Аналогию со Сталиным надо разбивать, — уверенно заявила она. Это при том, что аналогию со Сталиным Микоян провел именно в узком кругу — перед вынесением вопроса на официальное заседание Президиума ЦК КПСС, которое протоколировалось.
Положение отчасти спас Климент Ворошилов, который, признав правоту товарищей, не удержался от замечания:
— Боюсь, как бы не снизился уровень политической работы. Почему надо одного человека загружать? Авторитет партии и первого секретаря [ЦК и так] высок[250].
Климент Ефремович едва ли забыл, как в 1930 году он сам написал Сталину о необходимости лично возглавить правительство: «Ленин […] сидел бы в СНК и [оттуда] управлял бы партией и Коминтерном»[251]. Теперь же Ворошилов попросту не хотел, чтобы «Иосифа Первого» сменил «Никита Первый». И по сути, рискнул остатками своего авторитета, чтобы после «вторых двадцатых» не наступили «вторые тридцатые».