– Бедный Юсси! У нас мало плезиров. Танцы я разрешаю, но люди из сочувствия ко мне…
Говор стих, придворные окружили их кольцом. Екатерина закончила громко, внушительно:
– Все оплакивают моего супруга.
– Ваше величество…
Комок в горле, неожиданно… Слова соболезнования застряли.
– Вы любили его, Юсси.
Любил? Нет, это сложнее. Необычайное обаяние Петра покорило его на всю жизнь. Против воли…
Тёплый бархат скользнул по щеке. Тяжёлые руки легли на плечи.
– Вы полюбите и вашего будущего короля. Его нельзя не любить.
Сказала по-домашнему, будто вводя в семью. Лакеи разносили угощенье. Взяла два бокала с подноса.
– Навеки вместе, да?
О Боже, как мельчает это понятие! Вино было крепкое, сладкое чересчур. Простилась нежно, поцеловала липкими губами. Ощущение некоторой нарочитости осталось от этой встречи.
Живёт он – о, редкая честь – в Зимнем дворце, весьма опустевшем. Елизавета отселилась вместе с матерью, двор царевича – во флигеле, окнами на канал. Ночью за стеной возятся крысы. Откуда-то глухо – топот башмаков, женский визг. Утром посол совершает моцион – по лугу, в саду. Наблюдает бабочек, жуков, любуется цветами, восхваляет природу, как подобает пиетисту.
Увидел царского внука[310]. Рослый не по летам, толстый, с кислым выражением лица, будто объевшийся. Его сестра Наталья – милый, резвый ребёнок – застынет, восхищённая бабочкой, потом вприпрыжку догоняет. Левенвольде-старший, высокий, нескладный, что-то объяснял резким, каркающим гоном. Наследник брёл понуро, глядя в землю.
Насколько же природа совершеннее чертогов, возведённых людским тщеславием! В гостиной, где послу накрывали стол, сумрачно, душно, запах от пыльных гобеленов, от грузных дорогих портьер затхлый, горький. Екатерина прислала ему одного из своих пажей – юноша появлялся к обеду и ужину, стоял за спинкой стула и глотал слюну. Неестественно прямо, будто статуя в зелёном кафтане с красными отворотами, с золотым позументом. Ел Юсси часто один, иногда с Бассевичем, с русскими вельможами. Говорили о пустяках – паж беседу стеснял.
Делиться важным с Бассевичем, с герцогом послу и не нужно. Голштинец пока не король. Первый официальный визит – к Остерману.
Он из тех, что к старости усыхают. Худоба схимника, белые обтянутые кожей скулы, глаза-щёлочки, то колющие, то засыпающие. Брезгливо, невежливо морщится, отхлёбывая вино, которым потчует гостя. Когда слушает, глаза исчезают под ресницами – они жёлтые, цвета опавшей листвы, как и брови.
– Нерасторжимый союз, ваше сиятельство. Россия и мы, Швеция, в нашем понимании, части одной империи, великой северо-восточной империи…
Продиктованное, обязательное… Юсси кажется, что говорит кто-то другой за него. Вице-канцлер наклоняет голову утвердительно.
– Да, нерасторжимый…
Пряди грязно-серого парика свесились, цепкие бескровные пальцы теребят их, схватывают.
– Не-рас-торжимый…
В правой руке одна прядь, в левой пучок. Сплетает жгутом, сосредоточенно, и сдаётся – забыл о присутствии гостя. Та прядь затерялась, её не различить. Что это – намёк? Он ведь известен своими иносказаниями, увёртками.
– Рост великой Российской империи, – продолжал Юсси, – ради мира, взаимной выгоды…
Он комкает урок, переводит дух. Пальцы завораживают. Расплели косу, свивают опять.
– Ве-ли-кой им-пе-рии…
Ни тени иронии. Зато пальцы отвечают откровенно – неравен этот альянс, выгод для Швеции добивается посол.
– Его королевское высочество… В силу брака с принцессой Анной имеет право претендовать на… определённые уступки.
– Оп-ре-делённые, – отозвался Остерман как эхо. – Мы желали бы знать, – и космы парика, откинулись, – впустит ли Швеция наши корабли? В свои гавани?
Удар наотмашь. Юсси смутился. Может быть, соврать, обнадёжить? Признал – инструкций он не имеет.
– Что отсюда следует, экселенц?
Юсси молчит.
– Следует то, что ваше правительство не намерено поддержать претензии герцога на Шлезвиг. Предпочитает удовлетворить его за счёт России. Так? В нарушение договора. Так, экселенц?
Он перешёл в наступление.
– Обстоятельства в связи с женитьбой изменились, – пробормотал Юсси. – По нашему мнению, возникает необходимость в новом договоре.
– В новом до-го-воре, – надоедливо проскрипел вице-канцлер. – Если будет угодно её величеству, – прибавил он быстро, отчётливо, поучающе.
– Но вам, экселенц, неугодно, – вымолвил Юсси, повинуясь озорному порыву, и прикусил язык. Понял – так держи язык за зубами. Нарушил он правила дипломатической игры.
– Её императорское величество, – сказал Остерман, явно сердясь, – есть суверен самодержавный.
Вздохнул, взял со стола оловянный ларчик, достал пилюлю, с неожиданным проворством кинул в рот. Пил воду из стакана мелкими глотками. Юсси не сразу уразумел – разговор окончен.
Стена, равнодушная стена… Скорее враждебная. Здесь нельзя выражать собственные мысли – даже Остерману, главному дипломату России. Министру нельзя высказать свои мысли прямо. Тирания. Увы, придётся привыкнуть!
Стайка гусей гуляла по берегу – незамощённому, размытому ночным дождём. Юсси потревожил их и едва спасся, добежав по мосткам до лодки. Гребцы слегка надрезали вёслами водную гладь, несла Малая Нева, ширилась, сливаясь с Большой, раздвигая каменные фасады столицы, лицемерные фасады, прикрывшие нищету.
Следующий визит – к Меншикову. Фаворит, соправитель, второе лицо в государстве. Екатерина – женщина ума обыкновенного, князь – ум выдающийся. И воспалённый тщеславием. Пиетисту стыдно – он призван обличать порок, а тут он вынужден поощрять его, растлевать душу человека. Что оправдывает? Единственно – забота о мире.
Юсси подавляет в себе сомнения, робость – с пальмовой ветвью мира прибыл он в Россию.
– Господи! Да за что же?
Охает Дарья, стонет, сейчас брызнут слёзы. Услышала – ушам не поверила. Ужасно, ужасно!
– Король я… – смеётся Данилыч. – Ты королева. Величество.
– Да на что нам…
Король или гетман – разницы Дарья не видит. Украина. Киев… Уехать, бросить всё… Про Киев не скажет худого, хорошо было, там её обвенчали с Александром, освятили долгое греховное сожительство. Но теперь, из столицы… Корона? Опала для мужа, во что ни ряди.
310
Петра II (1715 – 1730), российского императора с 1727 г ., сына царевича Алексея Петровича.