Сегодня Юсси… У него-то приманка краше. Король Украины, в преогромной империи. По его словам – российской, а на деле-то шведской. За что взялся, праведник? Бычился, гнусавил, не знал куда девать длинные свои ручищи. Мерзит ему вербовать изменников.
Авантажей-то всяких наплёл… Слияние с Европой, просвещенье народа… Начатое мудрым царём довершится…
– С просвещеньем уж сами как-нибудь… – шепнул Данилыч, повернувшись спиной к шведу.
Ходил из угла в угол, кипел внутри, а послу изображал мучительное колебание – то чесал за ухом, то дёргал ус – один раз пребольно, чуть не вскрикнул.
Принц Меншиков, демон алчности, славолюбия, ослеплён короной. Юсси поверил, кажется… Ушёл обнадёженный, на подвох он вроде неспособен – блаженный богомолец.
– Ты видел, фатер?
Как не похвастаться Неразлучному сейчас, в любимой им Ореховой, где веет дыханье его. Струится, ласкает лицо…
Ушёл Юсси и будет ждать аудиенции у царицы. Его позовут. Толкнётся сам-один, не впустят, Горохов ручается. Женский ум слаб, долго ли смутить!
Завоёванное не отдадим. Нет, фатер! Море твоё, гавани твои храним. И парадиз твой, всё тобой содеянное…
Светла летняя ночь, лик на портрете ясен. Внемлет Неразлучный, всегда присутствующий.
«Теперь нам лучшее время есть, чтобы шведы свои потерянные земли паки возвратили…»
Канцелярист, близоруко водя носом по бумаге, читал проект Бассевича. Доставлено курьером, из Копенгагена. Раздобыл и перевёл русский посол Михаил Бестужев[314]. В датском министерстве есть у него наймит, снабжает секретами.
Очень кстати присылка.
Светлейший и Остерман, слушая чтение, кивали понимающе и мрачнели. Стало быть, заговор против России. Бассевич стакнулся с Данией. К тому шло. Писал же Бестужев – отступного просит Карл Фридрих у противников. Денег – датских, английских, взамен Шлезвига. Там – на рожон переть, а царица великодушна…
– Двурушники, – бросил князь и выбранился длинно, смачно.
Из остывшего камина пахнет золой. Пятна пролитых чернил на полу. В окне нет стекла, чиновники подрались, выбили – нанесло комаров. Тоскливо у Остермана – что дома, то и здесь, в Иностранной коллегии. Президент оцепенел в кресле, будто забылся. Данилыча подмывает гаркнуть в ухо, завешенное толстой завесой парика, растолкать.
– Козырь у нас, экселенц.
Политесы прочь – огласить цидулу Бассевича перед царицей и сенаторами. Изобличить голштинцев, показать, какова их политика…
Мнётся Остерман. Шевелит губами, приник к столу, царапает ногтём шершавое сукно. Захрипели часы, прерывая свой бег, намерены бить. Торопится время. И словно рубеж некий надо одолеть под звон иноземного механизма, после чего принять решение. Немедленно.
У вице-канцлера тоже сипело и клокотало внутри, прежде чем изрёк с горькой гримасой:
– Это нельзя так… Катастроф.
Поднял руки с ужасом, словно перед чудищем стоглавым.
– Андрей Иваныч, – сказал князь с нервным смешком. – Потолок, что ли, обрушится во дворце? Откроем правду царице.
– Правду… Пра-вду…
Начертил что-то ногтём на шершавом сукне, разгладил и снова начертил.
– Сколько есть человек, столько правда. Правда как порох бывает. Пуф!
Ох, бережёт себя! Его-то порохом не опалит – за версту обойдёт, лукавец. Боязно – вдруг рассердит самодержицу взрывчатое известие.
– Не пойдёшь со мной, Андрей Иваныч, – я пойду к ней. Скажу – хоронится Остерман. Сама позовёт тебя.
Заспорили.
Стонал вице-канцлер, остерегал – прогневается её величество, да не на голштинцев – на нас. Поверить в изменнический их поступок ей трудно. Письмо Бассевича поберечь пока, пригодится. Имеется прожект шведского посла – с ним же переговоры, ему и ответ обдумать.
– Мало, Андрей Иваныч! Ударить, чтобы всю машинацию искромсать. Не прутиком…
– Саблей, фельдмаршал?
– Воля твоя… Пойду один.
Сдался вестфалец с видом мученика. Данилыч вскочил, в порыве благодарности обещал ему ящик венгерского вина. Поехал к царице, известил сенаторов – собраться завтра, в четыре пополудни. Выбрал для консилии кафтан гвардейских цветов, зелёный с красным.
Предстоит сражение.
Задачу оного светлейший определил двойную – шведские условия отвергнуть, голштинцев привесть в конфуз. Зловредное их влияние на царицу если не снять, то умалить хотя бы, изобличив Бассевича. Оказия драгоценная. Покарает Неразлучный, если он – камрат его – не убережёт государство от врага.
Деревья перед Летним дворцом разрослись, ветви гнулись от гнёзд, пернатые любимцы Екатерины кормили птенцов. Птичья музыка вторглась в зелёную гостиную, где расселись вельможи, и кабинет-секретарь Макаров силился перекричать её. Императрица появилась в чёрном, с тонкой ниткой жемчуга, взгляд её блуждал по раритетам на полках – окаменелостям, раковинам, древней посуде. Казалось, слушает птиц. Сперва недоумение обозначилось на её лице, затем неудовольствие. Макаров дочитал шведский прожект договора.
– Эй, что они думают? – спросила она резко, схватила нитку, натянула её. – Мы дураки? Моя Рига… Митау, Курланд… Думают, я слабая женщина, я согласна… Нет, нет, – и крепкое царское словцо слетело с её уст. – Император проклянёт нас…
Затем, под нескончаемый птичий грай, раскрылись козни Бассевича. Данилыч, не спускавший глаз с владычицы, увидел боль, обиду и пожалел её. Она протянула руку.
– Дай сюда!
Взяла бумагу, впилась в неё, зачем-то посмотрела на свет, вернула Макарову.
– Враки это… Англичане это, против герцога…
Остерман собрался что-то сказать, закашлялся, светлейший опередил его.
– Бестужев честно служит твоему величеству.
Вниманием не удостоила, обернулась к вице-канцлеру. Тот отдышался, зашамкал наигранно старчески, болезненно.
– Можно предполагать и так, кхе-кхе… Фальшивка… Как вы изволили заметить, ваше величество.
Утешил, хитрец.
– Конечно… Аглицкая проделка, – решила она и бросила светлейшему безмолвный упрёк. Удалилась высокомерно, едва кивнув.
ВОСКОВАЯ ФИГУРА
– Белло… беллисимо[315].
314
Бестужев-Рюмин Михаил Петрович (1688 – 1760) – граф, известный русский дипломат, посол в Англии, затем в Швеции и Польше.