Прорвалось боярское… В другой раз Данилыч заступился бы за мелкопоместных людишек. Не до того… Новый рубеж бытия своего одолевает Александр Данилович и мог бы в сей момент возблагодарить фортуну. Снова удача! Согнул Абессалом гордую выю.
– Больших туда?
– Зачем? Больших не надо туда. Больших-то повыше.
Абессалом… согнул… Поговорка, дремавшая в памяти с детства, поговорка деда всплыла внезапно. Согнул выю супостат, подмоги просит, сам не в силах совершить давно задуманное.
– Государь дал нам волю, да поздно, с последним дыханьем… У нас она выколочена, воля… Воля на пьянство, на непотребство – это есть… Пакости чинить… Молодых царица не допустит, да и мало толковых-то…
Голос Голицына дребезжал ровно, невозмутимо, а перед Данилычем крутилось – перекошенные, злые лица в ту ночь, барабаны за. окнами и те же лица, понурые, как у пленных.
Отмёл видения. Смерил гостя взглядом, произнёс чуть свысока, с усмешкой:
– Боярская дума, значит?
– Как хошь назови. В печь не ставь только… Так по-нашему… А хошь, – добродушно лился московский говорок, – Совет высших персон. Чинов первого ранга у подножия престола её величества.
Досказал громче, резче, подобрался весь, шутливость исчезла.
– У подножия, – отозвался князь. – Если изволит… Ты замолвил ей?
– Остерегаюсь… Мне-то не след, сам знаешь.
– Мне, стало быть?
Досаду изобразил, раздражение, а внутри испытывал благодарность к боярину Заикнулся бы он царице – прогнала бы. Согласилась бы – тоже худо, чересчур вознесло бы Голицына. Остерёгся, правильно поступил. Предоставил ему – первому вельможе – быть ходатаем по столь важному делу.
– Кому же, батюшка?
– Ладно, мне страдать за вас. Она герцога нам навяжет, вот ведь горе… Как без него?
– Никак. Потерпим уж.
– Тебя назову ей. С Долгоруковым ты не сядешь…
– Я-то сяду. Он остервенел.
– И что вы не поделили, – засмеялся светлейший. – Ссорятся из-за гребня два плешивых.
Преисполнившись чувством превосходства, позволил себе издёвку. И пуще ликовал, когда старик виновато потупился:
– Воистину из-за гребня.
Отчего так покладист? На что рассчитывает? Доверил хлопоты волей-неволей, так велик ли авантаж для него, для его друзей? Данилыч пытался прочесть некий подвох в глазах, глядящих откровенно, в письменах морщин, высеченных годами. А ведь не больно стар, шесть десятков всего… Смиренье елейное, посох стучащий… Актёрство, – подозревает Данилыч. Многое в Голицыне ему непонятно. Штудирует иностранные законы, умаляющие самодержавие, и вздыхает о прошлом – деды, мол, не глупее нас были. Хитёр, ох хитёр, ловко прячет своё хотенье!
В чём оно состоит – светлейший не сомневается. Иного мотива не чует, не разумеет, как жажда власти. У него она неотрывна от нужд государства, у любого другого своекорыстна. Видит Неразлучный, хранит камрата в сей юдоли земной.
Было 5 февраля. Два часа совещались хозяин и гость. Секретарь занёс в «Повседневную записку» аккуратно, не ведая, сколь значительно происходящее в Ореховой. «7-го его Светлость уехал в Сенат, 8-го на консилиум к Ея Величеству».
Всю первую неделю месяца он провёл в состоянии горячечном и на расспросы домашних отвечал кратко:
– Конец Пашке.
Ну не диво ли! Фортуна сама навстречу, что ни просишь – исполнит. Пашка вчера напился, в спальне царицы упал, разбил любимую её кружку и статс-даме, поднимавшей его, порвал платье. Разгневанная, владычица согласилась сразу – да, бездельник он, да, распустил сенатских.
– А тебе докука, – вставил князь.
Да, ничего не смыслят, лезут с пустяками. Названье одно, что правительствующий Сенат. Голова болит от них.
– Замучают тебя, – вздохнул Данилыч – Есть прожект, матушка. Для облегченья твоего, для спокойствия…
Поток бумаг – в тонкое ситечко, на высочайшую резолюцию – лишь важнейшее Просевать её величество поручит достойным персонам, из коих составится Тайный совет[357]. Она, естественно, оного президент.
– Подобное имеют шведы… Голицын говорит, секретный комитет у них из больших вельмож.
Тень неудовольствия набежала на лицо Екатерины при этом имени. Да, шведы имеют…
– Спроси герцога! – изрекла она. – Герцог лучше знает.
Мило ей все шведское. Заявила ведь однажды – счастлива быть тёщей того, чьей подданной могла бы быть. Вишь, надоумил её зятёк! С какой целью – догадаться просто. Зять – не должность всё же…
– Уповаем, – произнёс Данилыч торжественно, – его королевское высочество окажет нам честь. Просим его покорно принять бремя…
Затем с улыбкой:
– И ты, матушка, проси! А то неловко же перед Швецией, перед Европой. Особа такого ранга без места болт… без места у нас…
– Ты хитрый человек, Александр, – сказала царица. – Хитрый, хитрый, хитрый.
Мягко потрепала за ухо.
День не кончился, как весь дворец взбудоражила новость – образован Верховный тайный совет. Сенат, коллегии докладывают только ему, только его мнение будет выслушивать императрица. Указы подпишет только обсуждённые Советом. Членов, под высочайшей эгидой, семь – Меншиков, Карл Фридрих, Головкин, Остерман, Апраксин, Толстой, Голицын. Ягужинский, слышно, в отчаянии, опять выпил, рвался к её величеству, его не впустили.
Наутро узнали дипломаты.
Чуткий Кампредон ещё раньше уловил движение умов в придворных сферах, силился определить, куда дует политический ветер России. Несомненно, униженные царём вельможи выпрямляются, мечтают ограничить самодержавие.
«Тогда они уничтожат невыносимую власть князя Меншикова, возвратят себе прежнюю свободу и установят форму правления подобно существующей в Швеции или по крайней мере в Англии».
Чья откровенность дала повод французу так думать, неизвестно. Потомок будет гадать. Или Кампредон, трезвый наблюдатель, увлёкся желаемым? На него непохоже… Очень скоро он обнаружил, что вольнодумцев мало, преобладают весьма умеренные. Верховный тайный совет – это всего лишь «…первый камень того здания, которое русские вельможи замыслили воздвигнуть незаметно, то есть усиление их власти и их настоящего и будущего непременного участия в управлении делами здешней страны».
Скинут ли Меншикова?
357
Верховный тайный совет был учреждён в 1726 г . и просуществовал до 1730 г ., когда императрица Анна Иоанновна его распустила.